Дэниел Силва - Сезон Маршей

Каждая спальня в этом крыле соединялась с соседней комнатой. Майкл пробежал сразу две и оказался в Китайской спальне.

За стеной тяжело, постанывая от боли, дышал Спенсер. Майкл сделал еще два шага и приник к стене рядом с дверью.

Спенсер выпустил короткую очередь и ударом ноги выбил дверь. Едва он переступил порог, как Майкл ударил его в висок рукояткой «браунинга». По коридору уже бежали спецназовцы.

Спенсер устоял на ногах, и Майкл ударил его еще раз.

Спенсер упал, выронив «узи».

Майкл прыгнул на него, схватил одной рукой за горло и ткнул в затылок дулом «браунинга».

— Лежи тихо, — прошипел он.

Спенсер попытался сбросить его, и Майкл вдавил дуло в рану на плече. Террорист взвыл от боли и затих.

В комнату вбежали двое сасовцев. Через несколько секунд подошел Грэм. Майкл сдернул с террориста балаклаву и улыбнулся, узнав лицо.

— Господи, ты только посмотри, кого мы взяли. — Он повернулся к Грэму. — Узнаешь?

— Гэвин, дорогой, — лениво обронил Грэм. — Я так рад, что ты к нам заглянул.

За тем, что происходило у Хартли-Холла Ребекка Уэллс наблюдала из укрытия в Северном лесу. Стрельба стихла, но скоро ночную тишину нарушил далекий вой полицейских сирен. Две первые машины, подлетев, остановились у входа. Чуть позже подъехала пара «скорых».

Группу попала в западню, и это произошло по ее вине.

Ребекка попыталась не поддаваться злости и все обдумать. Похоже, британцы вели их все это время. Агенты были, вероятно, и в лагере. Они следили за ней, когда она проводила рекогносцировку, наблюдала за Хартли-Холлом. Вариантов осталось немного. В лагере, у фургона, ее наверняка ждали. Северный лес тоже не был надежным убежищем.

До рассвета оставалось три часа. Три часа, чтобы убраться отсюда как можно дальше. «Воксхолл» тоже был недосягаем — полиция, наверно, уже ждала ее там.

Оставалось только одно.

Уйти из Норфолка пешком.

Ребекка подняла с земли рюкзак. В нем лежали деньги, карты и «вальтер». В двадцати милях к югу лежал Норвич. К полудню она будет там. Купит одежду, снимет номер в отеле, приведет себя в порядок, перекрасит волосы и изменит внешность. Из Норвича на автобусе можно попасть в Харвич. Это еще дальше к югу. Там большой паромный терминал. Завтра утром она будет в Голландии.

Она достала из рюкзака пистолет, накинула на голову капюшон и быстро зашагала в сторону от леса.

МАРТ

Амстердам — Париж

Делярош любил Амстердам, но даже этот город, с его живописными каналами и домами, не мог рассеять туман овладевшей им в ту зиму депрессии. Он снял квартиру с видом на канал, пролегший между Херенграхтом и Сингелом. Комнаты были большие, с высокими сводчатыми потолками, окна выходили на воду, но Делярош поднимал жалюзи тогда, когда брался за работу.

Мебели было мало: мольберты, кровать и большое кресло у окна, в котором он проводил вечера с книгой на колене. В прихожей подпирали стену два велосипеда, итальянский спортивный для долгих прогулок за городом, и немецкий горный — для поездок по мостовым центральной части Амстердама. Велосипеды можно было бы держать и на закрытой стоянке за домом, как это делали остальные жильцы, но в Амстердаме самый большой в мире черный рынок краденых велосипедов, куда тащат даже простенькие односкоростные развалюхи, на которых ездит чуть ли все местное население. Его маунтинбайк не пережил бы и одной ночи.

Самое странное, что более всего его беспокоило новое лицо. В иные дни он по несколько раз заходил в ванную и рассматривал свое отражение в зеркале. Делярош никогда не был тщеславен, но то, что он видел теперь, казалось безобразным и отвратительным, оскорбляло его чувство пропорции и симметрии. Каждый день он делал карандашный набросок лица, словно документируя медленный процесс выздоровления. По ночам, лежа в постели, Делярош ощупывал коллагеновые имплантанты щек.

Наконец рубцы зажили, опухоль спала, и новые черты предстали перед ним во всей своей невыразительности. Леру был прав — Делярош не узнал самого себя. Прежними остались только глаза, ясные, пронзительные, резко контрастирующие с общей невзрачностью.

Раньше, руководствуясь соображениями безопасности, он никогда не изображал самого себя, но вскоре после прибытия в Амстердам в нарушение всех правил написал откровенный и глубоко личный автопортрет: человек с обезображенным лицом смотрит в зеркало и видит совсем другое, прекрасное отражение. Работать пришлось по памяти, потому что фотографий у него просто не было. Затем, по завершении, портрет почти неделю простоял у стены, но в конце концов паранойя взяла верх — картина была изрезана на куски и сожжена в камине.