Деннис Лихэйн - Общак

Боб сполоснул стакан, прежде чем поставить его в посудомоечную машину, и ничего не ответил.

Кузен Марв надел перчатки и шарф, затем метнул недовольный взгляд на другой конец стойки, где устроилась Милли.

— Кстати, о дармовой выпивке. Может, хватит ей уже сидеть тут часами за здорово живешь?

Боб поставил следующий стакан на верхнюю решетку машины.

— Да сколько она пьет…

Марв придвинулся к нему:

— Когда ты в последний раз спрашивал с нее плату? А после полуночи ты еще и курить ей разрешаешь, не думай, что я ничего не знаю. Это не столовка для бездомных, а бар. Пусть расплатится за все, сегодня же. А если не может — чтобы духу ее тут больше не было!

Боб поглядел на него и негромко сказал:

— Она должна около сотни баксов.

— Сто сорок, если точно. — Марв вышел из-за стойки и остановился в дверях. Он указал на мишуру на окнах и над барной стойкой. — И вот еще что, Боб. Сними ты всю эту рождественскую дрянь. Сегодня уже двадцать седьмое.

— А как же Малое Рождество? — спросил Боб.

Марв секунду пристально глядел на него.

— Не знаю, что и сказать, — произнес он и ушел.

После того как «Селтикс», кое-как дотянув до конца игры, отмучился наконец, друзья Риччи Велана выкатились из бара, и остались только старая Милли и Боб.

Милли зашлась нескончаемым мокрым кашлем курильщика со стажем. Боб тем временем работал шваброй. Милли все кашляла и кашляла. Остановилась она в тот миг, когда уже стало казаться, что она вот-вот задохнется насмерть.

Дойдя до ее стула, Боб оторвал швабру от пола.

— Ты как?

Милли отмахнулась от него:

— Лучше не бывает. Я бы пропустила еще стаканчик.

Боб зашел за стойку бара. Он был не в силах смотреть ей в глаза и уставился на черное прорезиненное напольное покрытие.

— Мне велено взять с тебя деньги. Извини. И еще, Милли… — Бобу хотелось отстрелить себе башку от стыда за то, что он принадлежит к роду человеческому. — Велено закрыть кредит.

— Ох ты…

Боб не смотрел на нее.

— Такие дела.

Милли покопалась в спортивной сумке, с которой приходила каждый вечер.

— Да-да, конечно. У вас же бизнес. Конечно.

Сумка была старая, эмблема на боку выцвела. Милли долго в ней рылась. Она выложила на барную стойку долларовую банкноту и шестьдесят два цента. Пошарила еще и вынула антикварную рамку для фотографий, пустую. Положила ее на стойку.

— Это чистое серебро из ювелирного магазина на Уотер-стрит, — сказала Милли. — Сам Роберт Кеннеди покупал у них часы для Этель. Ценная вещь.

— И там нет фотографии? — спросил Боб.

Милли бросила взгляд на часы над баром:

— Выцвела.

— Твоя фотография? — спросил Боб.

Милли закивала:

— С детьми.

Она снова заглянула в сумку, еще немного в ней покопалась. Боб поставил перед ней пепельницу. Милли подняла на него глаза. Ему хотелось погладить ее по руке — утешить, дескать, ты не одна в мире, — однако подобные жесты лучше оставить другим, ну там киногероям например. Каждый раз, когда Боб отваживался на что-нибудь настолько личное, получалось неловко.

Он отвел взгляд и смешал Милли еще один коктейль.

Поставил перед ней стакан. Взял со стойки доллар и отвернулся к кассе.

— Погоди, возьми это, — сказала Милли.

Боб обернулся на нее через плечо:

— Этого хватит, чтобы покрыть долг.

Боб покупал одежду в «Таргете» — новые футболки, джинсы, спортивные костюмы; у него была «шевроле-импала», отец отдал ему ключи от машины в 1983 году, и на спидометре было еще далеко до ста тысяч, поскольку Боб никуда особенно не ездил; за дом было выплачено, налог на недвижимость смехотворный, потому что кому, на хрен, охота жить в такой дыре? В общем, если у Боба что и было, о чем догадывались лишь единицы, так это приличный доход. Он положил долларовую банкноту в кассу. Сунул руку в карман, выудил свернутые в рулон деньги, отсчитал семь двадцаток и добавил в кассу.

Когда он снова повернулся к Милли, та уже сгребла мелочь и рамку для фотографий обратно в сумку.

Пока Милли пила коктейль, Боб закончил с уборкой и вернулся за стойку. Милли сидела, гремя кубиками льда в стакане.

— Ты когда-нибудь слышала о Малом Рождестве? — спросил он.

— Конечно, — ответила Милли. — Шестое января.

— Теперь никто уже не помнит.

— В мое время это кое-что значило, — сказала она.

— Во времена моего отца тоже.

— Но для тебя уже ничего, — произнесла она печально, словно жалея его.

— Ничего, — согласился Боб, чувствуя, как в груди словно бьется пойманная птица и не находит выхода.