Измайлов Андрей - Белый ферзь

Колчин не исключал ситуации, при которой Валя таки превратится из вечного второго в… первого. В конце концов одного из российских самодержцев так и прозвали тишайшим. Это никак не отражалось на градусе их взаимоотношений – вполне дружелюбных, даже дружеских. Приязнь между тестем и зятем столь же хрестоматийна, сколь неприязнь между свекровью и снохой. Только сыновней почтительности – Сяо – Колчин, само собой, никак не выражал перед Валей. Смешно было бы! Разница в возрасте – десять лет, конфликт отцов и детей их не затронул никаким боком. Когда за тридцать, десятилетняя разница нивелируется – считай, ровесники. В частности, когда Инна впервые свела их лицом к лицу.

– Валентин Палыч! – вальяжно представился Дробязго.

– Юрий Дмитриевич! – ответствовал Колчин с соответствующей интонацией.

– Приятно! – сказал Дробязго. – Юра, дочь посвятила меня в… твои с ней отношения, и…

– Взаимно! – сказал Колчин. – Валя, не знаю, во что она тебя посвятила. Она – моя жена, остальное – формальности.

У Дробязго хватило бы ума сообразить и напыжиться, переступить на прежнего «Юрия Дмитриевича, если уж – Валентин Палыч». Но для этого не нужно большого ума, достаточно ума государственного. Мало ли, что ты в перспективе станешь или не станешь из второго первым! Колчин уже стал первым в своей сфере приложения немалых сил. У каждого свой, срамно сказать, Бай-Хуй, как именуется та самая гипотетическая дырочка в темени, которая ловит из космоса информацию. Информацию – в соответствии с интересами…

Политика, тем более «большая», как ее норовят обозвать почти всегда ничтожества, подводящие моральную базу под клиническую аморалку, – она Колчина не интересовала. Правда, Дробязго не терял надежды приспособить зятя к достойному, в его понимании, месту, мало ли что Колчин индифферентен, он просто не в состоянии охватить мысленным взором перспективу: не пришлось бы ему, зятю, в перспективе сетовать, как нынче, на зажим единоборств: «Увлекался бы президент единоборствами…». Глядишь, кодекс бусидо стал бы не менее обязательным в Расее, чем кодекс строителя коммунизма в Стране Советов.

Да нет же! Сказано же Колчиным: кодекс бусидо, если следовать не духу, но букве, – для дебилов. Колчина ни за что не устраивало Си. Ибо – будо это путь воина, а бусидо – путь СЛУЖАЩЕГО воина. Опять же сказано, брать лучшее, но не соблюдать глупости, только из-за принадлежности к псевдосвященному указующему тексту (нет такого текста, нет! однако попытки изложить не устно, но письменно, предпринимались, и, чтобы разночтений не возникало впредь, вот).

БУСИДО. Бу – воин, Си – служилый человек, До – путь. Японский кодекс морали- путь военных мужей. Более пространно – путь верности и долгу служилых людей, прежних самураев.

В основу бусидо положено мужество как совокупность всех истинно мужских добродетелей, подобно тому, как древнеримское «виртус» означает одновременно и мужество и добродетель.

Для японца быть мужественным и добродетельным – равнозначащие понятия. Исходя из этого, бусидо требует от своих последователей прежде всего самообладания, как у древнеримских стоиков, то есть сохранения духовного равновесия и внешнего спокойствия во всех положениях жизни в мирное и военное время, присутствия духа в опасности, духовной упругости в несчастии, неудачах.

Мужество бусидо должно быть в пределах разумного, иначе оно превращается в мужицкую храбрость, жестокость.

Чтобы быть храбрым, необходимо быть честным. То есть каждый поступок должен быть справедлив. Венец всех качеств – доброжелательное отношение ко всем. Например, уничтожение противника – справедливое дело. Но убийство врага, когда он повержен, или поднятие руки на слабого, беззащитного старика или женщину роняет достоинство и честь самурая.

Инадзо Нитобе проводит следующую параллель между христианством и бусидо: «Я чувствую разницу, не будучи в состоянии ее точно формулировать, между христианской любовью и доброжелательностью, проповедуемою бусидо. Во внутреннем ли их характере, в степени ли их интенсивности, в том ли, что первая демократична, вторая – аристократична, заключается эта разница, или в способе проявления этих чувств? В том ли, что христианская любовь – вечно женственна, а японская доброжелательность – вечно мужественна? Или наконец в том, что первая снизошла с небес, небесного происхождения, а вторая – нечто земное? На все эти вопросы ответить не берусь, но я верю одному: бусидо, создавая тот яркий свет, который озаряет всякое существо, появляющееся на свет божий, предупредило более слабое откровение христианской любви».