Стивен Кинг - Долорес Клейборн

Тут мои мысли перескочили на лето шестьдесят третьего – на лето, когда я убила Джо. Затмение ее прямо заворожило, но не просто потому, что такое случается раз в жизни. Нетушки. Она влюбилась в него, потому как верила, что оно вернет Дональда и Хельгу в «Сосны». Сколько раз она мне это повторяла! И этот ее взгляд, который знал, что их больше нет, на время исчез весной и летом того года.

Знаете, что я думаю? Я думаю, что с марта или апреля шестьдесят третьего года до середины июля Вера Донован была сумасшедшей. Я думаю, эти несколько месяцев она по-настоящему верила, что они живы. Она стерла из своей памяти картину, как «корвет» поднимают из карьера, и чистым усилием воли поверила, что они живы. Верой возвращала их к жизни? Нет, не так. Возвращала их к жизни затмением.

Она была сумасшедшей и, думается, хотела остаться сумасшедшей – может, так она возвращала их себе, а может, наказывала себя или и возвращала, и наказывала, но под конец в ней оказалось слишком много здравого ума, и у нее ничего не вышло. За неделю, а то и за десять дней до затмения все это начало ломаться. Это время, когда мы – те, кто работал у нее, – готовились к этому безбожному затмению, я помню, как помню вчерашний день. Весь июнь и начало июля она была в отличном настроении, но к тому времени, когда я отослала моих ребят, все пошло к черту. Как раз тогда Вера начала вести себя, будто черная королева в «Алисе в Стране Чудес», орала на всех, стоило им не так на нее поглядеть, и увольняла прислугу направо и налево. Я думаю, вот тогда-то ее последние усилия вернуть их к жизни кончились ничем. Она поняла тогда, что их нет, и осталась жить с этим. Но все-таки устроила прием, который задумала. Вы можете вообразить, какого мужества это потребовало? Какой чертовой твердости?

И я вспомнила, что она мне сказала – после того, как я ей выдала, когда она выгнала Карен Джолендер. Когда Вера потом подошла ко мне, я думала, она мне расчет даст. А она протянула мне пакет с приборчиками, чтоб затмение наблюдать, и извинилась – то есть для Веры Донован это было извинением. Она сказала, что иногда женщине приходится быть высокомерной стервой. «Иногда, – сказала она мне, – женщина только тем и держится, что она стерва».

Да уж, подумала я. Когда ничего другого не остается, только этим и держишься.

– Миз Клейборн? – говорит мне в самое ухо какой-то голос. И тут я соображаю, что Гринбуш еще на линии, а я и позабыла про него совсем. – Миз Клейборн, вы слушаете?

– Да, – отвечаю. Он ведь спросил меня, что она мне о них рассказывала, ну, я сразу и задумалась о тех печальных временах… Да только как мне было рассказать ему все это – какому-то человеку в Нью-Йорке, который понятия не имеет, как мы живем здесь, на Литл-Толле. И как она жила на Литл-Толле. Сказать по-другому, он много чего знал про апджоновские акции и про «Миссисипи лайт энд пауер», но ни фига про провода в углу.

Или про мусорных кроликов.

Тут он начинает:

– Я спросил, что она вам говорила…

– Говорила, чтоб постели для них всегда были готовы, а в кладовой – побольше хлопьев по-квакерски, – отвечаю. – Она говорила, что так надо, потому как они могут решить приехать в любую минуту. – И это, Энди, было близко к правде и для Гринбуша в самый раз.

– Да это же поразительно! – сказал он, ну прямо как доктор в дорогой клинике: «Да это же мозговая опухоль!»

Мы еще поговорили, толком уж не помню о чем. По-моему, я ему повторила, что ни единого цента из этих денег мне не надо, и знаю по тому, как он со мной говорил – ласково, по-доброму, вроде бы подбодряя меня, что ты, Энди, когда он с тобой говорил, не выложил ему последние новости, которые тебе Сэмми Марчент, уж конечно, отбарабанил. Тебе и всем на Литл-Толле, кому не лень слушать. Думается, ты решил, что его это не касается – во всяком случае пока.

Помню, я ему сказала, чтоб он все отдал Маленьким Странникам, а он отвечал, что никак не может. Он сказал, что сама я смогу, когда завещание будет утверждено (хотя и последний идиот понял бы, что, по-его, я и не подумаю, когда толком разберусь во всем), но он никак не может.

Под конец я обещала позвонить ему, когда «немножко соберусь с мыслями», как он выразился, а потом повесил трубку. А я еще долго там стояла – пятнадцать минут, не меньше. Мне было… жутко. Чувство такое, будто меня всю деньги облепили, как жуки-липучки, которые мой отец вывешивал летом в нужнике, когда я была маленькой. Мне стало страшно, что они еще крепче ко мне прилипнут, чуть я сделаю шаг, и так меня запеленают, что мне их уже никогда не отодрать.