Маурицио де Джованни - Кровавый приговор

«Если бы ты знала, любимая. Если бы только ты могла себе представить».

В пяти метрах от него девушка, умевшая ждать, стежок за стежком вышивала свой узор. На пяльцах, кроме простыни из приданого, которое оптимистически шила в надежде на будущее, она видела два зеленых глаза, незнакомых и таких знакомых одновременно. Она думала о том, что, если двум дорогам суждено соединиться в одну, они рано или поздно соединятся, даже если до этой точки осталось еще много километров. И вспоминала, немного стыдясь, как два дня назад поддалась уговорам подруги и пошла с ней в это странное место, куда ей одной никогда не пришло бы на ум пойти. Она вспомнила свои вопросы и ответы, которые были ей даны так уверенно, словно прочитаны в книге, которую кто-то написал в далеком будущем.

Вышивая и улыбаясь, склонив голову набок, Энрика думала — а о чем, Ричарди никогда бы не угадал.

Она думала о рыцаре крестей.

«Сцена театра, пыль, свет. Это я хочу чувствовать, этим хочу дышать. В детстве я был бедняком, мерз и голодал, но уже тогда я знал, что мне будут аплодировать, что я буду их потрясать и трогать их души. Я всегда был красивым и всегда умел рассказывать, очаровывать людей словами. Мне нет в этом равных, так всегда говорила моя мать.

Мама, сколько сил я потратил на то, чтобы всегда сохранять бодрость духа и мужество для попыток. Я пел и танцевал на праздниках и свадьбах — перед невеждами, которые не ценили то, что видели. Я страстно люблю волшебство слов, волшебство жестов. Голос — это инструмент. Я знаю, что я красив. Я всегда был красивым. Моя мать была первой, кто сказал мне это, и потом я получил подтверждение, что она права.

Красота губила меня, ставила преграды на моем пути. Я нравился женщинам, а мужчины бесились от ревности. Жизнь — это театр, говорит мне мама. Она по-своему тоже разыгрывает спектакли. Сын, говорит мне она, ты даже не можешь себе представить, сколько раз я притворялась. Но каждый раз за хорошую игру себе аплодирую только я сама: когда остаюсь одна, я хлопаю себе в ладоши за деньги, которые оказываются в моем кармане. Делай как я — добывай деньги: они и есть аплодисменты.

Так говорит мама, но я думаю по-другому. По-моему, если ты хороший мастер, тебе должны аплодировать все. Ни одна спесивая скотина не может встать между тобой и успехом, которого ты заслуживаешь. Поэтому я когда-нибудь приобрету себе театральную труппу, а если будет нужно, то и целый театр.

А тогда увидим».

Кончета Иодиче стояла перед маленьким окном, которое выходило в переулок. Было уже поздно, Тонино еще больше часа назад должен был вернуться домой: пиццерия уже давно закрылась.

Он велел ей идти домой без него, сказал, что ему нужно сделать еще одно дело. Кончета никогда не ставила под сомнение приказы мужа, но этот приказ ее встревожил. Она была озабочена.

Чувства хозяина пиццерии легко было угадать именно из-за его веселого нрава. Если что-то шло не так, Кончета и ее старая свекровь Асунта мгновенно замечали это и обменивались многозначительными взглядами, как два сообщника. И вот уже несколько дней обе замечали, что Тонино чем-то расстроен. Обе женщины знали, что дела идут не так хорошо, как они надеялись, и что долг, взятый для открытия пиццерии, был большим. Вероятно, Тонино нервничал именно по этой причине. Он больше не пел во время бритья, поднимался по лестнице медленно, здоровался с ними небрежно, думая о чем-то своем. А накануне дал пощечину старшему сыну за то, что тот громко позвал его. Такого еще никогда не случалось.

Асунта подошла к окну и встала рядом с Кончетой.

— Дети спят. Его не видно?

Кончета, не поворачиваясь к ней, помотала головой. Тревога с каждой минутой все сильнее сжимала ей грудь. Свекровь положила руку ей на плечо, и Кончета тихо пожала руку. Общая любовь, общий страх.

Когда Кончета увидела, что Тонино выходит из-за угла, у нее к горлу подступил ком. Ей стало легче, но лишь на мгновение. Ее муж был похож на старика: он волочил ноги и сутулился. Кончета подбежала к двери и открыла ее; позади нее стояла в тени и ломала себе руки Асунта. Медленные шаги на лестнице, в тишине и мраке старого особняка. Вот он проходит последний марш. Кончета попыталась поймать взгляд Тонино. Она и хотела, и в то же время боялась заглянуть в его глаза.

Тонино, бледный и потный, смотрел перед собой как в пустоту. Из-под берета выбивались прилипшие ко лбу пряди волос. Проходя мимо жены, он слабо сжал ей руку. Кончета почувствовала на своем запястье его горячую ладонь.