Питер Страуб - Глотка

Мангелотти не стал выходить из машины, только сказал, что дает мне пятнадцать минут. Понадобилось коло семи минут, чтобы найти кого-нибудь, кто мог объяснить мне, где лежит Алан Брукнер, и еще пять, чтобы пройти за медсестрой по всем этим коридорам. Медсестра снова свернула за угол, протиснулась вдоль каталки, на которой лежала без сознания старуха, прикрытая грязной простыней, и остановилась перед входом в плату, которая выглядела как приют для бездомных стариков. Вдоль стен на расстоянии не более трех футов друг от друга стояли ряды кроватей. Грязные окна в конце палаты делали свет, который пропускали, похожим скорее на туман.

– Двадцать третья койка, – сказала медсестра голосом робота и исчезла в глубинах коридора.

Старики на кроватях были одинаковыми, как клоуны, здесь сознательно гасили в них любые проявления индивидуальности. Белые волосы на белых подушках, морщинистые лица, погасшие глаза и открытые рты. Некоторые что-то бормотали себе под нос. Я подошел к двадцать третьей койке.

Нечесаные белые волосы обрамляли лицо с шевелящимися губами. Я мог бы пройти мимо, если бы не посмотрел на номер. Густые брови Алана выделялись на высохшем лице. Даже его зычный голос как-то поблек, и то, что он говорил, было лишь едва внятным шепотом.

– Алан, – сказал я. – Это Тим. Ты меня слышишь?

Рот его закрылся, и на секунду мне даже показалось, что в глазах старика мелькнуло вполне осмысленное выражение. Потом губы его снова задвигались и, нагнувшись над ним, я услышал:

– ...стоящий на углу, а мой брат засунул в рот зубочистку, потому что ему казалось, что так он выглядит крутым. А на самом деле он выглядел полным дураком, и я сказал ему об этом. Я сказал, ты знаешь, почему эти дураки толпятся вокруг «Армистедз» с зубочистками во рту? Чтобы все подумали, что они только что съели там сытный обед. Дурака может распознать каждый, кроме такого же дурака, как он. Тут пришла моя тетя и сказала, что я заставляю брата плакать, и когда только научусь держать за зубами свой язык. Выпрямившись, я положил левую руку на плечо старика.

– Алан, поговорите со мной. Это Тим Андерхилл. Я хочу с вами попрощаться.

Он повернул голову в мою сторону.

– Вы помните меня? – спросил я.

В глазах его снова мелькнуло понимание.

– Ты, сукин сын. Разве я не пристрелил тебя? Разве ты не мертв?

Я встал рядом с ним на колени, едва сдерживая слезы.

– Нет, Алан, вы только ранили меня в плечо.

– Он мертв, – голос Алана обрел по крайней мере часть своей былой мощи. В глазах его светился триумф. – Я попал в него.

– Вы не должны оставаться в этом вертепе, – сказал я. – Мы должны вытащить вас отсюда.

– Послушай, мальчик, – рот его расплылся в улыбке. – Мне надо только подняться с этой постели. Есть одно место, которое я показывал когда-то брату. Это у реки. Если бы я только умел держать язык за зубами... – Он заморгал, под покрасневшими веками заблестели слезы. – Это проклятие всей моей жизни – я сначала говорю, а потом думаю. – Алан закрыл глаза.

– Алан? – позвал его я.

Слезы, катившиеся из-под закрытых век, падали на седые волосы. Через несколько секунд я понял, что старик заснул.

Когда я снова сел в машину, Мангелотти сердито посмотрел в мою сторону.

– Наверное, у вас нет часов.

– Если ты еще раз откроешь свой поганый рот, – сказал я. – То я вобью зубы тебе в горло вот этим гипсом.

Вернувшись в Нью-Йорк, я изо, всех сил старался вновь зажить своей нормальной ненормальной жизнью, но мне никак не удавалось успокоиться. Словно в мое отсутствие куда-то подевалось все, что было в доме, а на месте знакомых предметов стояли теперь незнакомые, лишь отдаленно напоминавшие прежние – кресла и диваны, моя кровать и письменный стол, даже коврики на полу и книжные полки – все стало короче или уже, было не той длины и высоты, и вообще как-то изменилось, так что теперь мое жилище напоминало картинку из кусочков, которую составили, насильно втиснув одни части на место других. У меня возникало чувство, что я не понимаю, где нахожусь, отчасти за счет того, что теперь мне приходилось печатать одним указательным пальцем левой руки, который отказывался работать, как раньше, без помощи своего партнера, но главным образом причина заключалась во мне. Я вернулся из Миллхейвена таким взбудораженным, что сам не подходил больше к тому месту на картинке, где должен был находиться. К счастью, мои друзья всячески заботились о том, чтобы избавить меня от этого неприятного чувства, суетясь вокруг моей раны и постоянно требуя рассказов о том, как это мне умудрился прострелить плечо известный профессор религии. История была длинной, и я рассказывал ее довольно долго. Друзей не устраивал краткий пересказ – они требовали подробностей. Мэгги Ла особенно интересовало, что случилось со мной в то утро, когда я заблудился в тумане. Она сказала, что дело обстояло довольно просто.