Питер Страуб - Глотка

Через полчаса, перед самым концом приемных часов пришел Джон Рэнсом и сообщил мне, что он решил, что хочет делать дальше – купит фермерский домик в Дордоне, где сможет работать над своей книгой, и снимет квартирку в Париже, чтобы проводить там выходные.

– Мне надо иногда бывать в городе, – сказал он. – Для работы нужны покой и тишина, но деревня не для меня. Когда устроюсь, хочу чтобы ты приехал погостить. Приедешь?

– Конечно, – сказал я. – Это будет здорово. А то этот визит был каким-то беспорядочным.

– Беспорядочным? Да это было настоящим кошмаром. Я почти все время был не в себе. – За все время своего визита Джон даже не присел. Сейчас он засунул руки в карманы и повернулся к окну, а потом снова посмотрел на меня. – Я еще увижу тебя завтра, когда ты приедешь забрать вещи. Но все равно хочу сказать, что я очень ценю все, что ты для меня сделал. Ты был просто неподражаем, Тим. Я никогда этого не забуду.

– Это было довольно интересно, – сказал я.

– Я хочу сделать тебе подарок. Я долго думал над этим – все равно ничто не будет достойной наградой за все, что ты сделал, – и решил подарить тебе картину, от которой ты в таком восторге. Вюлларда. Пожалуйста, прими ее, я хочу, чтобы она принадлежала тебе.

Я смотрел на Джона, слишком пораженный, чтобы произнести хоть слово.

– Я все равно не могу на нее больше смотреть, – сказал он. – В ней слишком многое напоминает об Эйприл. И не хочу продавать ее. Поэтому сделай мне такое одолжение, возьми ее, хорошо?

– Если ты действительно этого хочешь, – сказал я.

– Она твоя. Я позабочусь о том, чтобы ее нормально упаковали. Спасибо, – он потоптался еще немного с видом человека, который не знает, что сказать дальше, и вышел из палаты.

За четыре часа до вылета моего самолета Джон позвонил, чтобы сообщить, что он находится на заседании адвокатов и никак не может оттуда вырваться. Не мог бы я открыть дверь запасным ключом, а потом бросить его в почтовый ящик? Он отошлет мне картину, как только у него появится свободное время, и свяжется со мной, как только уточнятся его планы.

– Счастливо дописать книгу, – пожелал он. – Я знаю, как это важно для тебя.

Через пять минут позвонил Том Пасмор.

– Я пытался напроситься с тобой в аэропорт, но Хоган отшил меня, – сообщил он. – Я позвоню тебе через день-два узнать, как дела.

– Том, – сказал я, неожиданно озаренный новой идеей. – А почему бы тебе не перебраться в Нью-Йорк? Тебе бы понравилось там, у тебя появилась бы куча интересных друзей и никогда не было бы недостатка в проблемах, над которыми можно поработать.

– Что? – Том очень комично изобразил голосом негодование. – И забыть о своих корнях?

Когда я подписывал больничные бумаги, офицер Мангелотти стоял рядом со мной, как сторожевой пес. Потом он отвез меня на Эли-плейс и ходил вокруг дома, пока я пытался одной рукой упаковать вещи. Синяя перевязь, на которой болталась моя рука, не позволяла за один раз снести самому вниз все вещи, и Мангелотти, стоя посреди гостиной, угрюмо наблюдал, как я бегаю туда-сюда по лестнице.

Когда я спустился во второй раз, он спросил, указывая на стену:

– Ведь это настоящие картины, масляные, так?

– Так, – кивнул я.

– Я бы не повесил весь этот хлам даже в собачьей конуре, – высказался Мангелотти. Он молча смотрел, как я несу одной рукой обе сумки, закрываю дверь, а потом позволил мне самому запихнуть вещи в багажник.

– Не очень-то быстро вы двигаетесь, – сказал он.

Когда машина свернула на Берлин-авеню, я посмотрел на часы – до отлета самолета оставалось около полутора часов.

– Я хочу, чтобы вы остановились в одном месте, прежде чем мы поедем в аэропорт, – сказал я. – Это не займет много времени.

– Сержант ничего не говорил об остановке.

– Вам необязательно сообщать ему о ней.

– Вы хотите, чтобы с вами обращались как с принцем, – сказал Мангелотти. – И куда же надо заехать?

– В Центральную больницу.

– Что ж, это по крайней мере по пути в аэропорт, – проворчал Мангелотти.

Медсестра, постоянно пребывающая в раздраженном состоянии, в бешеном темпе провела меня по коридору, вдоль стен которого сидели в инвалидных креслах древние старики и старухи. Некоторые из них что-то бормотали себе под нос, кутаясь в тонкие хлопчатобумажные халаты. Это были самые жизнерадостные. В воздухе пахло мочой и дезинфектором, на полу кое-где виднелись лужи. Медсестра перескакивала через лужи, не считая нужным что-то объяснить, извиниться или по крайней мере опустить голову.