Джон Kаppe - В одном немецком городке

– Я хочу отправить телеграмму. Где комната триста тридцать три?

– Это комната отдыха здешних работяг, старина. Они там немного приходят в себя после всего этого бедлама. Беспокойное время. Сделайте передышку,– посоветовал Краб.– Если дело неотложное, оно и останется неотложным даже после того, как вы его на время отложите. Если просто важное, все равно уже поздно им заниматься – вот мой принцип.– С этими словами Краб повел его по погруженному в молчание коридору, словно дряхлый придворный, со свечой в руках указывающий путь в спальню.

Проходя мимо лифта, Тернер остановился и еще раз бросил на него взгляд. На лифте висел тяжелый замок. Надпись гласила: «Не работает».

«У каждой работы свои особенности,– думал он.– Зачем, черт подери, волноваться? Бонн – это не Варшава. Варшава была сто лет назад. Бонн – сегодня. Мы делаем, что нам положено, и идем дальше». Перед его глазами снова возникла Варшава, комната в стиле рококо в посольстве, канделябры, черные от пыли, и Майра Медоуз – одна на этой дурацкой кушетке. «В следующий раз, когда вас пошлют за «железный занавес», черт вас возьми,– орал он,– выбирайте себе любовников поосторожнее!»

«Скажи ей, что я уезжаю за границу,– думал он.– Уезжаю искать предателя – законченного, многоопытного, бесстыжего, хорошо оплаченного предателя. Я знаю, чего я ищу,– думал он.– Я вижу весь путь до конца».

«Давай, давай, Лео, мы с тобой одной крови – мастера темных дел, вот кто мы. Я буду гнаться за тобой по канализационным трубам, Лео, вот почему от меня так славно пахнет. На нас вся грязь земли, Лео,– на мне и на тебе. Я буду охотиться за тобой, ты будешь охотиться за мной, и каждый из нас будет охотиться за самим собой».

У Американского клуба не было такой сильной охраны, как у посольства.

– Мечты гастрономов не нашли здесь своего воплощения,– заметил де Лилл, показывая документы американскому солдату у входа,– зато у них роскошный плавательный бассейн.

Он заказал столик у окна, выходившего на Рейн… Поплавав и освежившись, де Лилл с Тернером сидели, пили мартини и наблюдали за тем, как гигантские бурые вертолеты проносились мимо и снижались где-то выше по течению реки. На иных были красные кресты, на других – ничего. Время от времени в тумане скользили белые пассажирские суда с туристами, направлявшимися в страну Нибелунгов,– радио на борту оглушило их раскатами грома. Мимо прошла стайка школьников – донеслись звуки «Лорелеи», лихо исполняемой на аккордеоне в сопровождении хора ангельских, хотя и не очень стройных голосов. Размытые туманом контуры семи зубцов КЈнигсвинтера, казалось, были совсем рядом.

С подчеркнутой почтительностью де Лилл указал на Петерсберг – лесистый конус, увенчанный квадратным зданием отеля.

– В тридцатые годы здесь останавливался Невилл Чемберлен,– пояснил он,– после того, конечно, как мы отдали Чехословакию… По окончании войны здесь помещалась Верховная союзническая комиссия, а позже это была резиденция королевы, когда она приезжала в Германию с официальным визитом. Правее – Драхенфельс, где, по преданию, Зигфрид убил дракона, а потом купался в его крови.

– А где дом Гартинга?

– Отсюда не видно,– спокойно сказал де Лилл, сразу оставив тон любезного гида.– Он у подножия Петерсберга. Гартинг поселился, образно говоря, под крылышком Чемберлена.– И он перевел разговор на более близкие им темы: – А плохо, наверно, быть таким вот пожарником: примчитесь на пожар, а огня уже и нет, правда?

– А здесь он часто бывал?

– Мелкие посольства устраивали тут приемы – те, что не располагают большими гостиными. Это было по его части.

Де Лилл понизил голос, хотя в столовой никого не было. Только в углу у входа, возле бара, за стеклянной перегородкой сидели извечные иностранные корреспонденты, они жестикулировали, пили и жевали, точно моржи.

– Неужели вся Америка такая? – заметил де Лилл.– Или, может быть, еще хуже? – Он медленно обвел взглядом комнату.– Впрочем, это, конечно, создает впечатление масштабности и рождает оптимизм. Но в этом, пожалуй, и главная беда американцев, не правда ли? Эта устремленность в будущее. Очень опасная штука. Они не замечают настоящего и уничтожают его. Я всегда считал, что куда добрее оглядываться назад. Я не питаю надежд на будущее и оттого чувствую себя намного свободнее. И заинтересованнее в сегодняшнем дне. Люди лучше друг к другу относятся, когда сидят в камере, из которой нет выхода, правда? Впрочем, не принимайте меня слишком уж всерьез, хорошо?