Джозеф Файндер - Паранойя

Я улыбнулся, кивнул. Боже правый, во что же я вляпался?!

— Какую самую большую ошибку ты допустил в своей деятельности?

— Очевидно, я должен в чем-то признаться, — нервно выпалил я.

— Ты быстро схватываешь, — сухо заметила Джудит.

— Может, я как-то раз взял на себя слишком много и...

— ...и завалил все дело? Значит, ты не осознаешь границ собственной компетентности? Нет, не пойдет. Ты должен сказать: «Да не очень большую. Как-то я составлял отчет для босса и забыл переписать его на дискету. Компьютер полетел, и мне пришлось начать все сначала. Чтобы восстановить отчет, просидел до утра. Но это был хороший урок! С тех пор я всегда делаю копии». Ясно? Самая большая ошибка, которую ты допустил, случилась не по твоей вине, к тому же ты все исправил.

— Ясно.

Воротничок рубашки давил мне горло. Я жаждал поскорее вырваться отсюда.

— Ты правда талант, Адам, — сказала она. — Ты справишься!

Вечером накануне собеседования в «Трионе» я зашел проведать отца. Обычно я заглядывал к нему раз в неделю — или чаще, если он просил. А просил он нередко, отчасти из-за одиночества (мама умерла шесть лет назад), отчасти оттого, что стал параноиком от стероидов, которые принимал, и подозревал сиделок в желании убить его. Поэтому отец никогда не звонил, чтобы просто поболтать, — он вечно жаловался, ныл и обвинял меня во всех грехах. У него пропало болеутоляющее, наверняка стащила Карин, сиделка; кислород, поставляемый фармацевтической компанией, паршивого качества; сиделка Ронда постоянно наступает на кислородный шланг, а когда вытаскивает трубки у него из носа, то чуть не обрывает уши.

Я с огромным трудом уговаривал сиделок остаться подольше — и это очень мягко сказано. Как правило, мало кому удавалось продержаться больше нескольких недель. Фрэнсис К. Кэссиди всегда имел несносный характер, сколько я его помню, а с возрастом так и вовсе озлобился. Он выкуривал две пачки сигарет в день и надсадно кашлял, страдая от бронхита. Поэтому неудивительно, что у него обнаружили эмфизему. А чего он ожидал? Да отец уже несколько лет не мог задуть свечи на праздничном торте в день рождения! Теперь эмфизема вступила в заключительную стадию, а значит, папаня протянет еще пару недель или месяцев. А может, и десять лет. Точнее никто сказать не мог.

К сожалению, заботы по уходу за отцом легли на мои плечи, поскольку я был его единственным отпрыском. Он по-прежнему жил на первом этаже в трехкомнатной квартире, где прошло мое детство, и после смерти матери не изменил там ничего — все тот же вечно барахливший холодильник старомодного золотистого цвета, просевший с одной стороны диван, пожелтелые от старости кружевные занавески на окнах. Отец не скопил никаких сбережений, а пенсию получал поистине жалкую; ему едва хватало на лекарства. Поэтому часть моего жалованья уходила на оплату квартиры и сиделок, а также прочие мелочи. Я никогда не ждал от него благодарности — и никогда ее не получал. Отец ни за что не попросил бы у меня денег, ни в жизнь! Мы оба делали вид, будто он живет на какую-то мифическую благотворительность.

Когда я пришел, он сидел в своем любимом кресле с трубками в носу (кислород ему требовался постоянно) напротив громадного телика — это теперь стало его основным занятием и еще одним поводом для жалоб. На экране мелькала какая-то информационно-рекламная передача.

— Привет, пап, — сказал я.

Он не ответил, завороженно глядя на экран, будто там показывали сцену в душе из «Психоза». Как же он похудел! Хотя грудь по-прежнему колесом, постриженные ежиком волосы совсем седые.

Оторвавшись наконец от экрана, отец глянул на меня и буркнул:

— Эта стерва уходит. Ты знаешь?

Стервой была очередная сиделка по имени Морин, довольно вспыльчивая ирландка лет пятидесяти с худощавым лицом и ядовито-рыжими крашеными волосами. Прихрамывая — у нее было что-то с бедром, — она прошла через гостиную с пластмассовым ведром, доверху полным белыми теннисками и боксерскими шортами, составлявшими львиную долю гардероба отца. Меня удивило только то, что она продержалась так долго. У отца стоял на столе рядом с креслом колокольчик, в который он звонил каждый раз, когда нуждался в помощи сиделки. Похоже, он нуждался в ней постоянно. Кислородные трубки то не работали как надо, то просто выпадали из ноздрей, то ему была нужна помощь, чтобы добраться до туалета и пописать. Время от времени отец требовал вывезти себя на «прогулку» в моторизованном инвалидном кресле, чтобы проехаться по торговому центру, поворчать по поводу панков и в очередной раз оскорбить сиделку. Он обвинял ее в том, что она крадет болеутоляющее. Такое любого нормального человека довело бы до белого каления, и Морин явно была уже на грани.