Виктор Полонский: Опасная игра Веры Холодной

— А у нас в автообществе завтра похороны, — сказал Владимир, едва только Вера вошла домой. — Хороним Владимира Карловича Порша, казначея Александровского Евангелического училища. Ему только недавно исполнилось тридцать пять лет, и вот на тебе — сердечный приступ!.. Ты выглядишь уставшей, Вера! Как ты себя чувствуешь?

Холодная догадалась, почему первым делом муж сообщил ей о смерти совершенно незнакомого человека, а уже потом спросил о самочувствии. Дело не во Владимире Карловиче, царствие ему небесное, а в том, что он почти сверстник Владимира. Поневоле станешь примерять случившееся на себя.

Добрый, чуточку растерянный взгляд мужа стал последней каплей, переполнившей чашу Вериной стойкости. Упав в объятья Владимира, она разрыдалась столь громко и отчаянно, что тот не на шутку перепугался, не зная, что и предположить. Должно быть, Владимир решил, что слезы жены вызваны беременностью, потому что не приставал с расспросами ни в тот вечер, ни на следующий день, за что Вера была ему очень благодарна. «Nemo omnia potest scire», говорили древние римляне, никто не может знать все. Залог если не счастья, то хотя бы домашнего спокойствия в том, чтобы каждый из супругов не стремился узнать больше того, что ему положено знать. Вера давно это усвоила. След от веревки она тщательно пудрила до тех пор, пока он не прошел совсем, а сверху повязывала шарф, жалуясь на то, что немного застудила горло. Владимир так ничего и не заметил.

Пожалуй, ничего в жизни Вера не боялась так сильно, как увидеть себя на экране. Увидеть в настоящем кинотеатре, а не в домашней обстановке киноателье, там, где в зале сидят зрители, а не коллеги-киношники. С коллегами все просто, похвала или ругань в этом мирке определяются не качеством работы, а личными отношениями. Те, с кем ты ладишь, тебя хвалят, а недоброжелатели презрительно кривят губы и говорят «фи!» тонким противным голосом. Может критиковать во время съемок режиссер, может сделать замечание кто-то из более опытных коллег, сам Ханжонков, просматривая готовую картину, может велеть переснять сцену или убрать ее. Но если уж прозвучало благословляющее «В прокат!», то больше критиковать нельзя. Работа большой группы людей одобрена и представляется на суд зрителей. Теперь слово за ними.

— Да не изводите вы себя так, Вера Васильевна! — успокаивал Чардынин. — Коли уж в себе сомневаетесь, так мне поверьте, моему опыту, моему чутью. Уверяю вас, что с обеими нашими картинами все будет в порядке. Вот увидите! Готов побиться о заклад!

— Каковы ставки? — вывернулся откуда-то юрким вьюном Аркадин-Чарский, обожавший всяческие пари. — И на что спорим? На аншлаги или на провал?

— Типун вам на язык, Петр Петрович! — Чардынин погрозил актеру кулаком. — На аншлаг, разумеется! А ставка у меня всегда одна, честная — рубль против рубля, червонец против червонца.

— Пусть так, — согласился Аркадин-Чарский, и они начали обстоятельно обсуждать условия.

Вера поспешила отойти в сторону. Ей невозможно было этого видеть. Тут, можно сказать, вся жизнь решается, а у них пари. На четвертную! Да хоть на сто рублей, все равно несообразно…

— Чем ближе Пасха, тем веселее лица, а у вас, Вера Васильевна, все наоборот, — сказал Ханжонков. — Если не знать всех обстоятельств, то можно решить, что вас ждет смертная казнь, а не дебют на экране. Не волнуйтесь, все будет хорошо. Кстати, у вас имение есть?

— Нет и никогда не было, — ответила Вера, совершенно не удивляясь вопросу, потому что человека, пребывающего в столь взвинченном состоянии, ничто удивить не способно.

— Жаль, — констатировал Ханжонков. — А то бы уехали туда на недельку, побродили бы по тропинкам-дорожкам вдали от шума городского, полюбовались бы пробуждением природы. Смена обстановки хорошо отвлекает от всякого рода печальных дум.

Вера взглядом выразила, что от ее дум никакая смена обстановки отвлечь не сможет.