Богомил Райнов - Агент, бывший в употреблении

— Я не бывал в Берне, но допускаю, что ваш знакомый был прав.

— Не понимаю, почему вас так привлекает эта кладбищенская тема. Вы еще в расцвете сил. Могли бы устроиться консультантом в какую-нибудь солидную фирму.

— Меня приглашали. Я даже начал работать. Но не смог приспособиться к новому стилю. Я человек из другого времени. Я им объясняю, каковы ограничения, предусмотренные законами, а они мне говорят: мы тебя наняли не для того, чтобы ты соблюдал законы, а для того, чтобы ты их обходил.

— Да, этим господам трудно угодить, — соглашаюсь. — Особенно сейчас, когда разграбление вступило в кризисный период, поскольку все уже разграблено.

— Не совсем. После того как ограбили государство, они принялись за частных лиц. Получить разрешение на строительство, открыть магазин, купить товар, продать товар, заработать больше, потратить меньше, получить лицензию, пройти таможенный контроль — всюду одно правило, которое гласит: давай деньги!

— Вы совершенно правы: настоящее принадлежит рэкету.

— И будущее! — добавляет он.

— Вы уверены, что эти бройлерные цыплята полезны?

— Едва ли.

«Так же, как и наш разговор», — хочется мне добавить, но молчу. В демократической стране каждый имеет право молчать в ответ на неудобный вопрос.

Пытаюсь разогнать скуку от бездействия, набрасывая заметки о пережитом. Не уверен, что они ему пригодятся — я имею в виду моего знакомого писателя, который решил меня обессмертить, пусть и под чужим именем. Я знаю, в моих записках нет событий, достойных бессмертия, да и вряд ли сегодня кто-нибудь согласится издавать подобные книги. Сейчас время предателей — они издают свои мемуары, объясняя, что пусть и служили в органах, но в душе протестовали. И, наверное, поэтому у меня чешутся руки настучать на машинке некоторое количество страниц, пусть и единственным их читателем будет тот писатель. Пусть он знает, что Боев все там же, на своем месте под солнцем.

Писание мое, в общем, продвигается, в том смысле что я быстро стучу на машинке, не особенно задумываясь, так что писателю придется местами хмуриться и ворчать. Он всегда был недоволен тем, что я мало внимания уделяю подробностям и ограничиваюсь фактологией, словно составляю докладную записку. Понимаю, чего он хочет, но я не поэт, чтобы описывать полет осеннего листа или скольжение луны меж ветвей деревьев. К тому же это неправда. Где луна, а где ветви деревьев!

Близится осень, и это единственное движение среди всего остального, застывшего в мертвой точке. Но вот наступает день, когда полковник приглашает меня на конспиративную квартиру с зелеными занавесками и, приняв позу Наполеона перед сражением под Ватерлоо, объявляет:

— Готовься. Отбываешь.

Чудесно. Только бы забыть о том, чем кончилось сражение при Ватерлоо.

И вправду отбываю. Еду к Марте, Черчу и моему еженощному кошмару — Табакову. Уезжаю под вечер. Это мой традиционный прием — ночью движение менее интенсивное, легче ехать и заодно избегаешь плохих снов.

Погода прохладная, но без дождя. Отношение дежурного офицера тоже прохладное. Могу себе представить, как проклинают нас эти люди, вынужденные торчать в своих клетках и обслуживать счастливчиков, имеющих возможность разъезжать по всему миру. Потом прохожу проверку и на сербской границе. Передо мной освещенное шоссе, конец которого теряется во мраке и неизвестности. Вопрос: предстоит ли мне поездка в оба конца или только в один?..

Раз я снова в дороге, значит, я снова нужен — пусть и для строго определенной задачи и только до определенного момента. «Ему пора собирать вещи, — рассуждаю про себя, — но перед этим он мог бы сделать для нас кое-какую работу. Такую работу, которой никто не жаждет. И как ему не помочь?! Ведь он и работу сделает, и вещи соберет».

Табаков, похоже, прав. Полная реализация плана предполагает мою ликвидацию. Поскольку операция совершенно секретная. А чтобы она осталась таковой навсегда, ее исполнитель после ее реализации должен исчезнуть.

Если посмотреть без предрассудков, эти люди абсолютно правы. Почему бы им не использовать меня в последний раз в качестве агента? Пусть и поизносившегося. Только поизносившиеся вещи требуют бережного обращения. Не то чтобы они не годились для использования, просто трудно угадать, когда они выйдут из строя. Ведь они поношенные, вышедшие из моды и вообще нестандартные.

То же с людьми. С теми, которых прежде, чем отправить в утиль, решают использовать еще раз. Чтобы сэкономить. Это как с разорванной простыней, которая уже не годится для постели, но которая, прежде чем попасть в мусорное ведро, вполне может сгодиться в качестве тряпки, чтобы вытереть пыль.