Богомил Райнов - Агент, бывший в употреблении

— А ты тыкаешься, как слепой котенок, и все никак не хочешь ни примириться с мерзостями, ни признать горькую истину.

— Я не услышал в твоих словах никакой истины.

— Эти так называемые грязные деньги, Эмиль, стали безвозвратно потерянными в тот самый миг, когда их украли у государства. Кого бы и что бы ты ни разоблачил, их уже не вернуть. Тебе известен хоть один случай, когда потерянное было бы возвращено? Оно тонет, тает, испаряется, преображается — поди найди его! Можно разоблачить вора, можно посадить его в тюрьму, можно его убить. Но деньги никогда не вернуть!

— Опять философствуешь, — говорю. — Оставь философствование напоследок, чтобы утешиться за секунду до выстрела, который в тебя произведут.

— А ты намеренно выбрал этот мрачный день, чтобы прийти и напомнить мне о смерти и скоротечности жизни?

Вот и напоминай теперь ему, что я пришел сюда не по собственному желанию, а по его просьбе, так как ему вздумалось поставить дурацкий эксперимент.

— И чего ты так носишься с этой своей бездной? — спрашиваю его. — Откуда тебе знать, какая она?

— Я ее видел.

— Во сне или наяву?

— Я видел ее в одном фильме по телевизору. Там космонавт вышел в открытый космос, чтобы починить аппарат, и у него порвался трос. И он полетел в темную бездну. Медленно-медленно он падал в эту темную бездонную прорву, падал и падал, пока не исчез. В бездне.

— Теперь понятно, какой тебе видится смерть. Воображения у тебя поменьше, чем у Черча.

— Черч лучше нас обоих, — соглашается ТТ.

Теперь можно уходить. Пойду к Марте, и мы с ней обстоятельнее обсудим более актуальный вопрос о дождливой погоде, о том, когда она кончится. Надеваю плащ и спускаюсь по лестнице. Рослый швейцар, уже признающий меня за своего, кивает мне на прощанье. Поднимаю воротник плаща и сую руки в карманы, приготовившись выйти навстречу венским ветрам. Моя правая рука нащупывает продолговатый предмет, размерами напоминающий пачку долларов.

Значит, эксперимент продолжается.

В условленный день и час я прилежно спускаюсь в подземный переход возле здания Оперы — чтобы люди Манасиева не объявили меня дезертиром и невозвращенцем. Топчусь минуты две у газетного киоска и покупаю «Ди Прессе», давая понять, что сообщить мне нечего. Я убежден, что эти тайные встречи — абсолютная глупость, особенно после того, как Манасиев во всей своей красе самолично посетил Вену. И, в сущности, чего ради вся эта секретность? Ради местных властей, которые при желании могут получить всю необходимую информацию непосредственно у Табакова? Или ради нас самих, дабы убедить, что у нас все в порядке, что мы, по меткому выражению полковника, снова, как и прежде, стоим на посту, пусть и нет уже прежнего врага.

Однако этим утром на позициях — наших (или вражеских?) — наблюдается легкое движение. Устанавливаю это, когда на выходе из перехода вижу у себя за спиной уже знакомое лицо.

— Ну что? — спрашивает лицо.

— На западном фронте без перемен, — отвечаю, пользуясь уже известной фразой.

— Зато на восточном — перемены, — отвечает нелегал с едва уловимым злорадством. — Возвращайся в Софию.

— Раз надо, значит, вернусь.

— Немедленно! — Жестким тоном поясняет он, как видно раздраженный моим безразличием.

— Прямо сейчас?

— Можно сказать и так. Полковник хочет, чтобы ты уже завтра был у него.

— Буду. Что еще?

— Остальное — в Софии.

Он осматривается, проверяя, не засек ли его противник, и исчезает.

Готовлюсь к отъезду. Еду в автомастерскую, где время от времени осматривают мою машину. Вообще-то в этой мастерской обслуживаются машины Табакова, поэтому мне их услуги частенько обходятся даром, чем я старательно пользуюсь, зная, какой кислый вид принимает Манасиев, когда заходит речь об оплате моих служебных расходов.

Сегодня дождя нет. Погода почти весенняя. Пока техник занимается моей машиной, выхожу из мастерской подышать свежим воздухом. Меня занимают кое-какие мысли — не о табаковской бездне, а о жизни вообще, — когда слышу за спиной знакомый голос:

— Здравствуйте, господин Боев.

Пешо. Мой любимый шофер, хотя и отставной.

— Здорово, Пешо. Ты тоже в мастерской?

— Я здесь по делу.

— У Табакова работаешь?

— У кого же еще.

— Что-то я ни разу не видывал тебя в Генеральном штабе.

— Там близнецы. Меня, как новенького, выпихнули подальше от Центра.

— Я справлялся о тебе. Сказали, у тебя все в порядке.

— Так и есть. Не жалуюсь. Жив-здоров.