Богомил Райнов: Агент, бывший в употреблении

— Полагаю, меня ждешь.

Борислав.

— Угадал, — говорю. — У меня нет левов заплатить за кофе.

— Всего-то?

— Ну, если в придачу к левам, у тебя найдется еще и свободная кровать…

Разговор продолжается на кухне Борислава, где он принимается за приготовление яичницы. Короткий рассказ о моих злоключениях, начиная с Калотины и до сего момента, не особенно его впечатляет.

— Пустяки, — следует его краткий комментарий. — Тебя все это удивляет потому, что ты только приехал. День, два — и привыкнешь.

— Мне необходимо увидеться с генералом.

— Трудновато будет. Он в тюрьме.

— За что?

— Ну, было бы желание посадить, а за что — найдется.

Собираюсь спросить еще что-то, но, видимо, засыпаю. Ото сна меня пробуждают слова «Интернационала». «Вставай, проклятьем заклейменный…» — поет Борислав, похлопывая меня по плечу. Потом выводит меня в коридор, и мы оказываемся в очень светлой комнате с тюлевыми занавесками на окнах и большой белой кроватью.

Просыпаюсь почти в полной темноте. Почти — потому что сквозь чуть приоткрытую дверь проникает полоска света. И снова слышу голос Борислава:

— Пришел посмотреть, не умер ли ты.

— Отчего такие мрачные предчувствия? — бормочу в ответ.

— Оттого, что уже первый час ночи, а ты все лежишь, как труп. Давай, вставай, ужин ждет. Я столько труда приложил, чтоб приготовить эти деликатесы.

«Деликатесы» — это жареная картошка и по паре сосисок на брата. Скромно, но от души. Имеется и пиво.

— Что это за Эйфелева башня у тебя висит над кроватью? Когда я включил свет, то решил, было, что нахожусь в Париже.

— В том-то весь и замысел. Этот плакат я когда-то привез Афине, и она повесила его прямо над кроватью, чтобы, просыпаясь по утрам, ей казалось, будто она в Париже. Этот город был ее большой мечтой, но она умерла, так его и не увидев.

— Сказал бы ей, что нет в нем ничего особенного, не считая туристов. Таскают их туда-сюда с левого берега на правый и с правого на левый, водят по галереям и площадям, а под видом изысканной французской кухни подают плохо прожаренные бифштексы, какие подаются во всем мире.

— …И жареную картошку на гарнир.

— А мы сейчас разве не то же самое едим? Тоже мне «французская кухня»!.. Париж… Ты только вспомни, как у них по улицам машины ездят и как водители собачатся друг с другом. Настоящий бедлам. А полицейские! Не знаю, есть ли на свете более придирчивые типы, чем французские полицейские!.. Мало того что остановят ни за что ни про что, так еще целую нотацию прочитают на тему прав пешехода и обязанностей водителя, мудро умозаключив, что в своей стране вы, господин, можете ездить, как пожелаете, а у нас, в Париже, будьте добры изучить наши правила дорожного движения и строго их соблюдать…

— И мне случалось выслушивать подобные проповеди, — кивает Борислав. — Только Афину, браток, не интересовали французские полицейские, и когда она мечтала о Париже, то вряд ли думала о бифштексах и о бардаке на дорогах.

Замолкаю, понимая, что моя попытка отвлечь его от неприятных воспоминаний не удалась. Он тоже погружается в молчание. Курит сосредоточенно, словно процесс курения требует особой собранности, и в кухне воцаряется мертвая тишина, нарушаемая лишь стуком капель о мойку, которыми сломанный кран отсчитывает уходящее время.

Афина, если я забыл упомянуть, — его покойная жена.

— Тебе не кажется, что этот сломанный кран действует, как та излюбленная китайцами пытка? — спрашиваю, чтобы нарушить молчание.

— Напротив. Он напоминает мне, что жизнь продолжается. С нами или без нас.

И добавляет:

— Завтра починю. Сейчас спать хочется.

Не спать ему хочется. Тут другое. Но я не в состоянии ему помочь.

— Мне надо съездить за своей машиной, — замечаю спустя несколько дней за завтраком.

— Не надо, — говорит Борислав. — Когда будет надо, они сами тебе сообщат.

— А если не сообщат?

— Тогда заберут тебя.

Завтрак состоит из кофе в огромных дозах и жареного хлеба, почти такого же черного, как кофе.

— Позавчера я подумал, что ты случайно пережарил хлеб, но сейчас понимаю, что ты это делаешь намеренно.

— Говорят, он так полезнее. В аптеке даже продают готовый уголь.

— Почему ты думаешь, что меня могут забрать? — возвращаюсь к прежней теме.

— А зачем, по-твоему, они оставили у себя твою машину? На кой черт им эта рухлядь?

— Откуда мне знать. Наверное, надеялись что-нибудь найти в ней.

— А ты, конечно, уверен, что ничего компрометирующего в ней найти нельзя?