Александр Логачев - Капитан госбезопасности. Линия Маннергейма

— А… предметы? Их уничтожать в случае провала?

— Это зависит, Дитрих, от фазы операции, на которой случится провал. Сейчас мы последовательно рассмотрим с вами каждую из фаз…

Шелленберг вновь потянулся к бокалу.

А Дитрих провел взглядом по ресторану. Тепло, музыку и женщин в открытых платьях придется поменять на снега и чудовищный мороз. Еще не поздно. Ведь можно и отказаться, Вальтер не сможет ему приказать. Остаться. И тогда не придется расставаться с берлинским теплом, с уютными подвальчиками и ресторанчиками. Правда, в этом случае навсегда потеряешь такого покровителя как начальник контрразведки гестапо и будешь уныло тащить служебную лямку на одном и том же посту долгие, долгие годы. Но не это главное, не это страшно. Дитрих знал, что откажись он, потом никогда не сможет посмотреться в зеркало, которое для него всегда будет отражать не настоящего арийца и воина, а обыкновенного труса…

…Потом Ярви стал впадать в забытье. Руки и ноги затекли, плечи ныли, в голову словно вворачивали шурупы. Но иногда ему как-то удавалось забыться. Тогда со всех сторон обступал кошмар. Черные тени воронами метались над могилой, хлопали крылья, их крики мучили слух, пахло свежевырытой землей. Он приходил в себя и вспоминал крики насилуемой дочери. Ярви плакал и молился. Теперь молить оставалось об одном — чтобы не убили дочь. Его пускай. Он не хочет жить. Он не сможет жить. Но как, но что он может сделать, чтобы ее не убили? Мучители, которых он впустил в свой дом и кормил, успокоились и уснули. В комнате, невидимая за печью догорала свеча. Остальные свечи потушили. В комнате пахло перегаром и мокрой одеждой.

Если бы Ярви был чуть помоложе, он бы смог как-то развязаться. Но ему много лет и сил не осталось… На Ярви снова накатило забытье.

Он очнулся, потому что тряслась земля. Услышал, как упала и со звоном разбилась посуду. Стукнула лавка. Ярви открыл глаза. И в этот момент весь дом взорвался непонятными звуками. Грохнул выстрел.

Они обнаружили себя, задев в сенях приставленные к стене лыжи, которые с доминошным грохотом повалились на пол. Таиться не было смысла. Врываясь из холодных сеней в натопленный дом, они не крались по нему, а бежали.

Когда у крыльца, дрожа и растирая щеки и руки, общаясь не то что шепотом, а каким-то комариным писком, они обговаривали действия, никто не мог сказать, как спланированы финские дома. Прикидывали, исходя из общих соображений и из того, «как у нас делается». Дом невелик, в нем от силы комнаты три, да пара каких-нибудь чуланов, где вряд ли устроятся на ночлег. На холодный чердак уж точно никто не полезет, его посмотрим, когда внизу все будет закончено. Они видели, где расположены окна с двух сторон дома. Это давало примерное представление, что слева от крыльца находится хотя бы одно жилое помещение. Что там с двух других сторон строения решили не выяснять, лишний раз не шуршать лыжами перед стенами и под окнами.

А комнат оказалось две: одна огромная, другая небольшая. Если б это знать заранее, то не получилось бы так, что в маленькое помещение влетело четверо бойцов. Правда, если бы их было меньше, то женщина, наверное, погибла бы. Никто не стал бы разбирать, чей темный силуэт лежит на подстилке, брошенной на пол. Просто всадили бы штык, чтобы не получить в ответ пулю из выхваченного из-за пояса пистолета. Но женщине повезло. На нее наткнулось и навалилось сразу двое. И один, им был лыжник Ильинский, вовремя то ли шумно выдохнул, то ли шепотом вскрикнул «стой». Он не увидел женщину, потому что ни черта вообще было не видно. Ильинский почувствовал под рукой женскую грудь.

Потом, когда все закончилось, старшина, разбирая действия, сказал, что Ильинскому повезло. Будь на ее месте не хуторянка, а женщина-боец из Шюцкора, а таких там тоже хватает, не пришлось бы больше Ильинскому бегать лыжные кроссы. И тем, кто был в комнате с Ильинским, повезло, потому что его «доброта» не привела ни к чьей гибели.

Из еще двоих бойков, очутившихся в той комнате и обшаривающих ее в темноте, о кровать ударился Хромов.

— Кто тут? — раздалось с нее сонное ворчание.

Наугад Хромов всадил винтовочный штык, как нож в арбуз, в центр кровати. Штык вошел во что-то мягкое, а потом его вырвало из руки капитана Хромова. Вырвало вместе с судорожным движением темной массы на кровати. Хромов отпрянул, вскинул винтовку, которую держал до этого в левой руке и выстрелил раз, потом, передернув затвор, еще раз в различаемую им уже фигуру, пытающуюся подняться с кровати. Вспышки выхватили грузного человека в свитере, пули отбросили его на разноцветное лоскутное одеяло.