Ростислав Самбук - Ювелир с улицы Капуцинов

— Простите за меню — не те времена… — лицемерно вздохнула хозяйка дома, явно напрашиваясь на комплименты: на столе, покрытом белоснежной скатертью, было много такого, что и в мирное время считалось редкими деликатесами.

“Откуда она достала икру?” — подумал пан Мо­дест, усаживаясь возле Ядзи. Харнак галантно пододвинул стул своей даме и, оценив взглядом стол, сказал хозяйке:

— Вы волшебница, пани Стелла!

— Ну-ну… — буркнул штандартенфюрер Менцель, запихивая за ворот краешек салфетки. — Ну-ну… Ужин хорош… — Он придвинул к себе салат, положил на тарелку несколько кусков ветчины, столовой ложкоп начал накладывать икру.

“Хам, — подумал Сливинский, — хам и выскочка”. Менцель напоминал ему сейчас большую жабу. Глядя, как штандартенфюрер жадно запихивает в рот большие куски ветчины, как чавкает мясистыми губами и щурится от удовольствия, пан Модест испытывал омерзение. Но внешне ничем не проявлял этого: ухаживал за панной Ядзей, наливал всем коньяк и вино, успел ненароком прижать соблазнительное колено соседки. Та восприняла это как должное, и Сливинский зашептал:

— После ужина, крошечка, поедем ко мне… Я покажу панне…

Ядзя подняла на него свои дивные зеленые глаза и спокойно ответила:

— Конечно, поедем, но что это мне сулит?

Вероятно, со стороны смешно было смотреть на пана Модеста, застывшего с раскрытым ртом и шпротиной на вилке. Такого он не ожидал: все женщины одинаковы, все любят подарки, но чтобы сразу вот так! Придя в себя, подумал: “А может, это и лучше? Во всех случаях — финал один, но такой путь к нему проще. Без лишних разговоров и капризных вы­ходок…”

— Не волнуйся, крошка, — ответил деловым тоном, — ни одна женщина еще не обижалась на меня. Надо только постараться, чтобы после ужина Харнак отвез нас…

Ядзя кивнула.

После ужина танцевали под радиолу. Панна Стефа пила наравне с гауптштурмфюрером, и теперь оба были пьяны. Танцуя, девушка чуть ли не висела на Харнаке; это нравилось ему, он, не стыдясь, целовал ее оголенные плечи.

Улучив удобный момент, Ядзя пошепталась со Стефой. После очередного танца Харнак предложил:

— Пан Сливинский, я могу подвезти вас домой…

— У нас с паном Менцелем еще деловой разго­вор… — объяснила панна Стелла, провожая гостей.

Поздним вечером трижды постучали в окно. Петро и Богдан на всякий случай спрятались в кладовке. В комнате кто-то загудел басом, шкаф с той стороны отодвинули, и к хлопцам заглянул высоколобый, полнолицый, курносый, осыпанный веснушками мужчина. Он приветливо поглядел на парней, лукаво подмигнул им.

— Евген Степанович! — обрадовался Богдан. — Неужели вы?

— Как видишь. Собственной, так сказать, персоной, — сощурился полнолицый. А ты того, малость похудел…

— М-да… — расправил плечи Богдан. — Теперь-то уже ничего. Еще неделя — и снова можно… — Сделал движение, каким подбрасывают штангу.

— Забудь, — махнул рукой полнолицый. — Это сейчас никому не нужно.

Петро стоял, упираясь в притолоку. Гость несколько раз посмотрел на него исподлобья, подошел.

— Почему же вы нас не познакомили? — попрекнул хозяев. — Давайте сами. Заремба…

Он пожал руку Петра так, что тот почувствовал — силы гостю не занимать стать.

Узкие глаза Зарембы поблескивали. Петру было крайне неприятно, но взгляда не отвел. Так и стояли, скрестив взгляды, словно мерясь силою. Заремба уступил первый.

— Мне нравится твой товарищ, — оглянулся на Богдана. — Может, Катруся угостит нас чаем?

Девушка побежала на кухню. Заремба примостился на диване, попросил:

— Расскажите, что в лагере.

Петро замялся. “Почему это мы должны рассказывать?” — подумал. Богдан, увидев его гримасу, сказал:

— Евген Степанович наш старый друг. Мы можем быть с ним откровенными.

Рассказывал Богдан. Евген Степанович смотрел немигающим взглядом. По выражению его лица нельзя было понять, о чем он думает. Петру казалось, что Заремба не слушает, хотел даже остановить Богдана, по вовремя спохватился, заметив, как задвигались желваки на щеках гостя. Петра поразило, как гладко течет речь товарища, какие меткие и точные слова находит он. Лишь раз Богдан сбился. Это случилось, когда он вспомнил, как гнали колонну пленных — босых, раздетых — по снегу. Вот тут-то он сбился, услышав всхлипывание: Катруся, застыв на пороге, вытирала слезы. Недовольно хмыкнул, сестра села за стол. “Прости, не удержалась”, — прочитал он в ее взгляде.

Катруся, подавая чай, предупредила: