Василий Боярков - Участковая, плутовка и девушка-генерал

И снова у одинокого ночного путника «засвербило» под ложечкой, несильное тело охватилось неприятной нервозной дрожью, необъяснимой и жуткой, а мысли наполнились сверхъестественным страхом, холодившим душу и чрезвычайно морозившим легкие. Не находя объяснения столь странным явлениям, зловещим и жутким, Геннадий снова остановился и застыл на единственном месте, не смея пошевелиться; он стал внимательно вслушиваться и в окружающую природу, и в ближайшую обстановку.

Здесь стоит немного отвлечься и рассказать, что, кроме одного полуразвалившегося здания, поблизости присутствовало еще и другое – бывшая общепитовская столовая; она точно так же оставляла собой «желать лучшего» и выглядела если не чрезвычайно плачевно, то по крайней мере невероятно убого. В отличии от бывшего молокозавода, построенного из красного кирпича, строение общественного питания выдавало предрасположенность к использованию в своём возведении исключительно силикатных конструкций. С другой стороны, в той же самой мере, как и постройка рядом, тут можно было видеть полнейшее запустение, неприглядное отсутствие окон, дверей, хоть какого-то ограждения; зато вонючие, мусорные кучи находились не только снаружи, но отчетливо (причем в неимоверном количестве) отмечались еще и внутри. И вот как раз из загаженных помещений и слышались какие-то непонятные звуки, привлекшие внимание перетрусившего пропойцы и приведшие его к состоянию паническому, если не жизненно отреченному.

Осольцев стал пристально вслушиваться. Из глубокой темноты, зловещей и мрачной, доносилось легонькое попискивание, не напоминавшее собой ничего из ранее слышанного; в общем и целом оно было похоже на «чвак, псик, кхак» – как будто кто-то неизвестный (причем он, кажется, не один) кого-то смачно переживает, и притом, по-видимому не находя понимания в дележе раздобытого пропитания, необъяснимо с кем-то ругается; иными словами, доносившиеся отголоски представлялись чем-то чудовищным, как будто из самых глубин преисподней мгновенно вырвалось большое количество демонов и теперь они многоголосо, но полушепотом сливаются между собою тысячью ужаснейших интонаций. «Что, «блин», сегодня за ночь «такая-разэдакая»? – трясь от суеверного ужаса, загулявшийся путник тем не менее находил в себе силы для неких неплодотворных попыток, хоть как-то способных помочь ему в разъяснении возникавших неразрешимых вопросов. – Словно бы злополучная судьба на меня за что-то обиделась и словно бы сама зловещая смерть накрывает меня плотным, черным крылом, страшным и жутким, неотвратимым и вездесущим. Может, попробовать побежать? – пришедшая мысль казалась, по сути, неглупой; но жизненные силы будто бы разом закончились, а застывшие, одновременно дрожавшие, ноги при всем огромном желании не трогались с места. – Что же со мной такое, неужели всё – кончились мои славные похождения? – хотя в последней фразе давно уже спившийся нерадивый мужчина, безусловно, приврал: на протяжении последних лет пятнадцати он не выделялся ничем, кроме как антиобщественным предоставлением собственного жилища под неблаговидный притон, предназначенный не только для распития спиртных напитков, но в некоторых случаях и для потребление легких наркотиков. – «Мабуть», все-таки пронесет? – выдвигал Геннадий наивные предположения, почему-то частично переходя к укра́инскому изречению. – Да, скорее всего, так и будет; но надо хоть что-то предпринять и хоть как-то проявить спасительную активность».

Подумано – сразу, собственно, и проделано. Превозмогая неописуемый страх, протрезвевший мужчина, от охватившего ужаса давненько уже выветривший последние алкогольные капли, попытался сделать первый шаг и выдвинул правую ногу немного вперед, преодолев расстояние, едва ли доходившее до четверти метра. Поставив дрожавшую стопу, обутую в резиновый сланец, на голую землю, он застыл и снова прислушался: из соседнего строения продолжало ненавязчиво доноситься «чвак, псик, кхак» и не ощущалось никаких активных подвижек – но вот из бывшего молокозавода, угрюмым остовом уныло торчавшим в безрадостной, злополучной ночи… повеяло холодным дуновением, уже знакомым и до крайности жутким, а следом послышалось многоликое шевеление, неотвратимой волной накатывавшееся в сторону одинокого путешественника, запоздавшего путника. Насмерть перепуганный, Геннадий вдруг почувствовал, как штаны его становятся неприятными, мокрыми, липкими, а колотившая дрожь неожиданно прекратилась, предоставив похолодевшую кожу для многомиллионных, неисчислимых мурашек.