Яков Наумов: Тонкая нить [журнальный вариант]

Многие из нас, кто был послабее, падали, чтобы никогда не подняться. Их пристреливали. Но я держалась, стояла…

Вдруг послышался шум и показались смертники, одиннадцать смертников. Что с ними сделали! Они брели, спотыкаясь на каждом шагу, в изодранной одежде, в сплошных кровоподтеках, истерзанные, но несломленные. Да, они умерли как герои.

Виселицы, на которых оборвалась жизнь наших товарищей, окружила толпа лагерных начальников, и вот в этой толпе я увидела того человека. Нет, он был не в кандалах, не в лагерном одеянии: на нем была фашистская форма. Среди палачей он держался, как равный среди равных.

Невозможно передать, что я пережила, увидев его в этом обличье. Но мучения мои на этом не кончились, они только начались. Этот негодяй пошел вдоль наших рядов, кого-то выискивая. Я похолодела, поняв кого… Так оно и оказалось. Увидев меня, он подошел, дружески потрепал меня по щеке и громко сказал: «Не робей, девочка, все будет в порядке». Затем прошел дальше.

Почему я не плюнула в его гнусную физиономию, не ударила его, не знаю: я просто была раздавлена, мертва, не могла шевельнуться…

Что было потом, вряд ли надо писать: если меня и не убили товарищи, то скорее всего потому, что никто не хотел марать руки. Но как они меня презирали, как презирали… Нет, даже вспомнить об этом ужасно…

Прошло несколько дней, и меня вызвали к начальнику лагеря. Там был и он, этот зверь. Нет, меня не били, надо мной не издевались - наоборот. Со мной говорили как с единомышленником, со своим, и это было самым непереносимым. Сжав зубы, я молчала. Их, однако, это мало беспокоило, они уже все решили.

«Фрейлейн Ольга, - сказал начальник лагеря, - здесь вам дольше оставаться нельзя. Завтра вас переведут в другой лагерь, там вам будет лучше. Но фамилию вам придется сменить. Корнильеву теперь знают слишком многие, вести могут дойти и до других лагерей. Отныне вы будете Велично, Ольга Величко».

Ничего, кроме смерти, я не ждала. Но умереть мне не посчастливилось, я осталась жить, как… Ольга Величко.

На следующий день меня перевели в другой лагерь, потом еще в один… Прошло около года, война шла к концу. Того человека я больше не встречала, да и никто другой меня не вызывал. Кончилась война. Я находилась на западе Германии и очутилась в руках американцев, в лагере для перемещенных лиц. Прошло еще около года, и все началось сначала. Меня опять вызвали, на этот раз к американскому начальству. В кабинете сидело двое в штатском, я их видела впервые. Оба они вполне прилично говорили по-русски. Как оказалось, они превосходно знали все, что со мной произошло, как и почему я превратилась в Величко. Не тратя времени попусту, они заявили, что намерены передать меня вместе с группой других «перемещенных лиц» советским властям, но если там узнают мою историю…

Я пожала плечами, мне было все равно. Они это заметили. «Напрасно вы так безразлично к этому относитесь, - заявил один из американцев. - Подумайте о своих близких, что ждет их? Ваше разоблачение грозит тяжелыми последствиями для вашего брата, для тети, дяди. Ваш дядя, кстати, известный профессор Навроцкий, не так ли?»

Нет, муки мои не кончились. Впервые со мной заговорили о моих близких, и это было страшнее всего, что я пережила раньше.

«Впрочем, зачем вам погибать? - сказал тот же американец. - То, что знаем о вас мы, русские не знают и никогда не узнают, если вы будете себя вести хорошо».

Оказывается, «вести себя хорошо» означало: вернувшись на Родину, стать шпионкой, предателем».

Миронов на минуту прервал чтение, задумался. Да, слова «русские не знают и… не узнают… Будете вести себя хорошо…» были ему знакомы. Именно с этих слов начиналась запись на клочке бумаги, обнаруженном в куртке Корнильевой.

Луганов перехватил его взгляд и кивнул головой: читай, мол, читай дальше.

Андрей вновь взялся за письмо.

«Жорж, - писала Корнильева, - на минуту представь себе, ведь я ничего плохого не сделала, а меня загнали в западню, предложили стать предателем, изменником…

Я, конечно, отказалась. Тогда они заявили, что все равно передадут меня в советскую зону и все обо, мне сообщат, что я погублю тебя, твою семью, дядю, тетю… Ты понимаешь?

Что было делать, какой мог быть выход? Промучившись ночь, я приняла решение: наутро я согласилась на их требование, подписала какое-то обязательство, получила адрес, по которому должна была явиться в Воронеже (мне было предложено ехать в Воронеж, где, по их сведениям, находились дядя и тетя), и через несколько дней оказалась в советской зоне.