Лен Дейтон: Берлинские похороны

— Что? — переспросил я.

— Человеком с какой фамилией и именем ты себя чувствуешь? — очень медленно и терпеливо произнесла Джин. Это был сигнал опасности.

— Флинт Маккрей, — сказал я.

— Не дурачься, — сказала Джин, взяла досье Семицы и направилась к двери.

— Я не собираюсь быть ужасным Эдмондом Дорфом, — сказал я чуть громче.

— Не надо кричать, — сказала Джин. — Боюсь, что проездные документы и билеты уже заказаны. В Берлин уже сообщили, чтобы встречали Эдмонда Дорфа. Если хочешь изменить, то меняй сам, иначе я прекращаю заниматься делом Семицы.

Джин была моим секретарем, и выполнять мои указания входило в ее обязанности.

— Хорошо, — сказал я.

— Позвольте мне первой поздравить вас с мудрым решением, мистер Дорф, — сказала она и быстро вышла из комнаты.

Доулиш был моим шефом. Пятидесятилетний стройный аккуратный мужчина, похожий на породистого боа-констриктора. С неторопливой английской грацией он пересек кабинет от своего стола к окну и принялся разглядывать трущобы Шарлотт-стрит.

— Сначала они думали, что это несерьезно, — сказал он, обращаясь к окну.

— Угу, — отозвался я; мне не хотелось выглядеть чересчур заинтересованным.

— Они думали, что я шучу, даже жена не верила, что я доведу дело до конца. — Он отвернулся от окна и обратил на меня свой саркастический взор. — Но теперь я сделал это и изводить их не собираюсь.

— А они именно на этом и настаивают? — спросил я, пожалев, что не слушал внимательно.

— Да, но я не уступлю. — Он подошел к тому месту, где я сидел в большом кожаном кресле, и заговорил с жаром, словно Перри Мейсон, обращающийся к жюри присяжных: — Я люблю сорняки. Люблю, и все. Кто-то любит одни растения, кто-то другие. Я люблю сорняки.

— Их легко выращивать, — сказал я.

— Не скажите, — резко возразил он. — Самые мощные растения пытаются задушить все остальное. У меня есть свербига, окопник, луговая герань, мордовник... похоже на деревенскую лужайку. Так и должен выглядеть сад — сельской лужайкой, а не чертовым питомником. Ко мне прилетают дикие птицы и бабочки. Там и прогуляться приятно, это совсем не похоже на эти фиговины с клумбами, разбитыми, как на кладбище.

— Согласен, — согласился я.

Доулиш сел за свой старомодный стол и разложил несколько машинописных листов и каталожных карточек, принесенных его секретарем из компьютера ИБМ. Помогая себе карандашом и скоросшивателем, он выровнял бумаги и принялся протирать очки.

— И чертополох, — сказал Доулиш.

— Простите? — сказал я.

— У меня много чертополоха, — сказал Доулиш, — потому что его любят бабочки. Скоро там будут парусники, красные адмиралы, желтые лимонницы, а может, и махаоны. Божественно. Гербициды разрушают сельскую жизнь, это позор. — Он взял одну из папок и начал читать документы. Кивнув пару раз, он положил ее на место.

— Я рассчитываю на вашу осмотрительность, — сказал он.

— Звучит, как совершенно новая установка, — сказал я. Доулиш холодно улыбнулся. Он носил очки, которые таможенники обычно простукивают при осмотрах. Теперь он водрузил их на свои большие уши, а громадный носовой платок спрятал в манжете. Это был сигнал, который означал, что мы, пользуясь словами Доулиша, переходим «к параду».

Доулиш сказал:

— Джонни Валкан. — И потер руки.

Я знал, о чем собирается лить слезы Доулиш. У нас, конечно, были и другие люди в Берлине, но использовали мы только Валкана; он работал эффективно, знал, что нам требуется, свободно ориентировался в Берлине и, что важнее всего, создавал много шума, отвлекая внимание от наших резидентов, которых мы хотели держать в тени как можно дольше.

Доулиш говорил:

— ...не можем требовать, чтобы наши люди были святыми...

Я подумал тут о том, что Валкан, не поморщившись, мог продать нам и бомбу, и ребенка.

— ...не существует раз и навсегда установленных способов сбора информации и не может существовать...

У Валкана могли быть сомнительные политические воззрения, но Берлин он знал. Он знал каждый погребок, уличную эстраду, отделение банка, бордель и подпольного акушера от Потсдама до Панкова. Доулиш громко хмыкнул и снова потер руки.

— Можно даже подумать о дополнительной плате за услуги, но если он не даст нам исчерпывающей информации об этих ассоциациях, на помощь нашего отдела он может больше не рассчитывать.

— Помощь, — сказал я. — Когда мы ему помогали? Единственная помощь, которую он получал от нас, — это старомодные деньги. Люди типа Валкана всегда в опасности, каждый день, каждый миг они рискуют жизнью. Их единственное оружие — деньги. И если Валкан всегда просит еще, стоит рассмотреть его мотивы.