Александр Неизвестный - Побег из жизни

— Не нужно! Я знаю, что ты любишь меня, и это главное.

— Знай и помни, что я всегда буду любить тебя, родная, — сказал Олег с большой искренностью.

Андреев проникался к Гале все большей симпатией. Проводив ее, он снова и снова возвращался мыслями к ее рассказу, выхватывая из памяти то одну, то другую деталь.

...В Париже Галя ждала, что они вместе отправятся вечером гулять. А Олег ушел один! Но разве не может человек пойти один гулять? Может, конечно, может. И все же... «А я думал, вы ушли», — сказал Олег, когда товарищи случайно встретили его. «И это прозвучало как-то фальшиво, — опустив голову, рассказывала Андрееву Галя. — Я даже не знаю, почему. Тогда я, конечно, ничего не подумала. Просто была обижена».

Мелкие разрозненные факты. Нелегко, очень нелегко собрать их в единое целое. Можно ли на них построить вывод, что Олег планировал побег заранее, готовился к нему, ехал в туристскую поездку с намерением остаться?

Подавленность и озабоченность, о которых говорила Галя. Но мало ли чем может быть озабочен человек!

Аполлон — единственное крохотное доказательство.

— Уходя с теплохода утром, Рыбаков знал, что не вернется. Значит, планировал заранее, — сказал Савченко.

Уже давно ушла Галя. А они все сидят, думают.

Андреев не ответил на реплику Савченко.

Чем больше он размышлял, тем больше склонялся к выводу: да, Олег думал о побеге. Вот и отец говорил, что он был очень подавлен перед отъездом. Но Артемий Максимович полагал, что это связано с воспоминаниями о матери и с нежеланием оставлять наедине со своим горем отца, и сам уговаривал сына не отказываться от путевки, поехать развлечься. И Олег, мол, уступил. Ведь это был удобный случай, который потом мог не скоро представиться.

Ну, хорошо, знал. Планировал. Но почему в таком случае Стамбул?

— Сегодня знаете кто звонил? — сказал Савченко, когда Андреев пришел на работу. — Отец Рыбакова. Два раза звонил. Хочет вам что-то сказать. Я просил его прийти к двенадцати.

— Хорошо, — сказал Андреев. — Я тоже хочу его видеть. Артемий Максимович не может примириться с мыслью, что его сын преступник. И очень переживает. Нужно старика поддержать, ободрить. Мне и самому не верится, что у такого крепкого корня мог появиться гнилой росток. И падает яблоко ведь недалеко от яблони. Может быть, и Олег упал, но не откатился. В сложной задаче, которую он поставил перед нами, сам-то он может оказаться бесконечно малой величиной. И так ведь бывает?

— Почему вы, Макарыч, после войны не вернулись в университет, к своей математике? Без этих бесконечно малых там, больших и средних ни одного вопроса не решаете.

— Я ушел добровольцем в десантники со второго курса. Годы войны знаешь каким университетом были? Так уж и не смог расстаться с передним краем. Ушел служить в органы и окончил юридический. Математика осталась моим хобби.

Рыбаков явился даже немного раньше назначенного времени и был обрадован, узнав, что Андреев уже у себя. Едва поздоровавшись, он сказал:

— В прошлый раз вы меня спросили, не замечал ли я чего-нибудь такого, что могло бы вызвать подозрения. Но я так был убит известием, которое вы мне сообщили, что ничего не сообразил. До сих пор в себя не могу прийти. Не могу допустить, что мой сын, мой Олег... — в его голосе снова послышались слезы, но, пересилив себя, Рыбаков заговорил спокойнее: — Это он, он, проклятый, не иначе. Олег говорил, что он очень плохой человек.

— Да кто он?

— Сморчков. Научный руководитель Олега. Известный профессор, можно сказать, с мировым именем. Олега сначала очень привечал, называл его своим другом, а потом, когда Олег, как видно, не хотел ему поддаться, так он и повернул. Притеснял его по-всякому и зажимал, не давая ходу. Олег боялся его. Только я тогда, старый дурак, не понимал, что к чему. Я думал, у них там по науке спор и говорю ему, сыну-то: «Он человек старый, заслуженный профессор, так ты его, сынок, уважь». Вот и уважил! Это он! Вы проверьте Сморчкова как следует.

— Успокойтесь, Артемий Максимович. Проверим.

— Может, вы мне не верите, так вы у Геннадия спросите. Он вам тоже подтвердит насчет этого Сморчкова. Олег и ему жаловался. Это Геннадий-то и надоумил меня. Вчера забежал к нам, ну я ему и сказал, каюсь, хоть вы и не велели никому говорить. Но уж очень у меня сердце изболелось. Сижу один в четырех стенах. А Генка, он не чужой. Он так и сел, будто я его по голове палкой стукнул. И говорит: «Это дело рук Сморчкова». Тут я и вспомнил. И сегодня с утра к вам прибежал.