Николай Еремеев-Высочин: Афганская бессонница

— Пяндж!

И тут произошло следующее. Шум двигателя изменился, и вертолет начал немедленно терять высоту. Это, в сущности, нельзя было назвать падением, но и на маневр это было не похоже. Земля быстро приближалась, и это было понятно даже тем, кто не сидел у иллюминатора.

Димыч выглянул в окно, и на его лице заиграли скулы.

— Похоже, мы падаем! — стараясь говорить легкомысленно, произнес я.

Димыч молча посмотрел на меня. Афганцы, сидевшие на полу, теперь принялись оживленно переговариваться на дари.

Я посмотрел на цистерну с керосином. Над ней, как я заметил при посадке, болтался парашют в брезентовой сумке. Один на тридцать два человека.

— Он твой! — шутливо сказал я Димычу. Перекрикивавшийся со своими соотечественниками Малек не мог нас слышать. — Ты, наверно, один умеешь им пользоваться.

Димыч только усмехнулся.

— Его сложили лет пятнадцать назад, держу пари, наши же. Он уже никого не спасет.

Я выглянул в иллюминатор. Вертолет шел навстречу земле под острым углом. До столкновения оставалось несколько метров — уже были отчетливо видны метелки на высокой траве, покрывавшей местность.

— Что, мы сейчас врежемся? — спросил Илья. Просто спросил: он вполне владел собой.

— Похоже, — ответил ему Димыч. — Жалко, не договорим с Малеком — интересный был разговор.

Странное дело: никому из нас не пришло в голову попрощаться — друг с другом или мысленно с близкими (мы потом обсудили это). Афганцы перекрикивались, но тоже не панически — такая перепалка вполне могла произойти на базаре. А мы просто смотрели друг на друга и ждали смерти.

Вертолет покосился на правый бок. Пушистые белесые метелки теперь уже стелились под винтом. А сам винт должен был вот-вот чиркнуть землю.

И тут двигатель, который и так уже ревел в агонии, взял, вероятно, самую высокую ноту в своей жизни. Вертолет вздрогнул и также бочком медленно вошел в вираж, оторвавший его от земли. Метелки выпрямились, потом стали меньше, потом превратились в кусок шелковой ткани, переливавшейся под ветром.

В меня стреляли не раз — я могу даже сказать, много раз. На моих глазах, совсем рядом со мной убивали и товарищей, и друзей, и моих самых близких. Но это все было по-другому. Человек стоял с тобой рядом, а в следующий миг он падал. Ты понимал, что на его месте мог быть ты, но ты не глядел в лицо своей смерти.

Для этого нужно было бы, чтобы ты увидел пулю, которая вылетела из чьего-то «ствола», чтобы ты видел, как она медленно летит в тебя, и в последний момент заметил, что она летит мимо. Все дело в скорости! А приближение земли у меня было время рассмотреть.

И знаете, что? Я вспомнил про молитву. Критический момент был позади, но тогда у меня не было никаких мыслей, только тупое ожидание финального столкновения. Не было и фильма изо всех важных и неважных событий жизни, который, как утверждают, проносится в сознании перед самой смертью. Но что мешало вертолету грохнуться через какой-нибудь десяток километров? И я стал молиться.

Разумеется, я был воспитан атеистом. Все, что я знал о христианстве, было рассказано нам с моей первой женой Ритой во время подготовки в Лесной школе КГБ под Москвой. Потом, уже на Кубе, где перед заброской в Штаты мы два года осваивали местный испанский, мы прошли практические занятия. Анхель и Белинда, наши друзья, которые должны были превратить нас в настоящих кубинцев, не раз ходили с нами в церковь, где мы освоили все католические обряды. Мы изредка, по большим праздникам, ходим в церковь и в Нью-Йорке: Джессика — католичка, как, соответственно, и наш сын Бобби. Так вот, из всего этого запаса знаний в нужный момент не всплыло ничего. А вспомнилась мамина молитва, которой ее научили ее две православные московские бабушки. Молитва такая: «Владычица моя, Пресвятая Богородица, спаси и защити мя!» Я никогда в жизни не произносил ее — ни вслух, ни мысленно. У меня свой способ встречать сложные ситуации: я смотрю на себя со стороны и свысока, с расстояния двух рук, вытянутых под углом в 45 градусов. Но в тот момент и это мне не пришло в голову. Вспомнилась молитва, которую я услышал когда-то очень давно, и не догадывался, что она все еще хранится у меня в памяти.

Знаете, что еще? Мне было неловко молить о собственном спасении. Я всегда ненавидел просить за себя. Может быть, в этом и было некое лицемерие — даже перед самим собой и даже перед лицом смерти, — но я представил себе мою маму, которая по-прежнему живет в Москве и с которой мы только что провели вместе целую неделю, представил себе Джессику, ее мать Пэгги, с которой мы очень дружны, моего одиннадцатилетнего сына Бобби. Я представил себе их горе, когда они узнают о моей гибели, — а мы все еще были в воздухе, и двигатель вертолета по-прежнему ревел из последних сил. И я стал молиться. Слова были такие: «Владычица моя, Пресвятая Богородица, ради наших близких, спаси и защити нас всех! Если это возможно».