Иржи Прохазка - Возвращение к лисьей норе

Земан долго ломал голову над тайной этого убийства. Сто раз хотел прекратить дело — и сто раз к нему возвращался. Черная ворона, страшная, как призрак, от которого невозможно избавиться, каждый понедельник заставляла его вновь и вновь погружаться в материалы загадочного преступления.

И вот наконец он докопался до истины. Как оказалось, к собственному своему несчастью.

Поезд, на котором Земан отправился к Ивану, был ему хорошо знаком. Давно, почти сорок лет назад, он ездил на нем в Прагу и обратно. Тогда решался вопрос о его переводе в столицу из местного отделения органов в местечке Катержинские горы. И вот он снова в этом поезде. Щемящее чувство ностальгии овладело им.

Земан улыбнулся, вспомнив выражение, которое вычитал где-то много лет назад: «История — это попытка придать смысл всем тем глупостям, которые мы натворили когда-то». Наверное, надо было мне остаться в Катержинских горах. И жизнь протекала бы спокойнее и ровнее. Был бы сельским полицейским. И не погибла бы от рук американского агента Лида, первая жена. И Бланка не умерла бы — разве не укоротили ее жизнь нервотрепка на ответственной работе, бесконечные ненужные, выматывающие душу собрания. И Лидушке достался бы в мужья обыкновенный деревенский паренек — агроном, тракторист или лесничий, ему и в голову бы не пришло бежать на Запад. Может, и у Ивана не возникло бы в армии никаких проблем…

— Хотите пива?

Сосед по купе, пожилой мужчина в пестром шейном платке, с внушительным пивным брюшком, по пояс высунувшись из окна, покупал у разносчика вокзальное выдохшееся пиво.

Земан, согласно кивнув, взял у него второй стакан.

— Куда направляетесь? — спросил сосед, принимая от Земана деньги.

— В Борованы.

— Замечательно! Я туда же, — радостно объявил сосед. — Служили там в армии?

— Нет, — холодно ответил Земан.

Он был не из тех, кто легко сходится с незнакомыми людьми.

— Жаль, — огорчился сосед. — А я-то уж было подумал, что и вас одолела сумасшедшая идея, как и меня.

И он разговорился.

— Знаете, с того времени, как я ушел на пенсию, решил я позволить себе роскошь: езжу в гости к своим бывшим однокашникам и любовницам, посещаю старых друзей, старые квартиры и трактиры, места работы и те места, где хотя бы недолго жил или проводил отпуск. Вы даже представить себе не можете, какое это сказочное чувство — складывать снова свою жизнь, как мозаику, наблюдать, как все изменилось, что расцвело, а что пришло в упадок.

Между тем поезд тронулся и окунулся во мрак виноградского туннеля. Правда, тянул его не паровоз, как когда-то, а чистый, почти бесшумный электровоз. Это Земан отметил сразу. Ездил он в этом направлении множество раз, но всегда на автомобиле. Может быть, именно поэтому ему показалось, что он возвращается в свою молодость, как и этот разговорчивый старик.

— А что же вас связывает с Борованами? — спросил Земан, лишь бы не молчать.

— О, дорогой мой! В пятидесятые я служил там в армии. Два года. Ужасная дыра! Пограничье. Разбитые, разграбленные дома. Помню только туман, холод, дождь, грязные лужи на плацу и вонь в казарме — даром что мы ее каждый день драили. Отопление там было печное. А топили углем самого низкого качества: мало тепла, много золы. Толстым слоем оседала она на полу.

— Да, знаю я все это, — кивнул Земан. — Я жил какое-то время поблизости, в Катержинских горах.

— Туда мы ходили в трактир за пивом и на танцы, — продолжал старик. — Знаете, жила в то время в Борованах одна молодая цыганка. Вся наша рота пожирала ее глазами, встречая по дороге на плац. — Он рассмеялся. — А у одного новобранца обнаружили в госпитале триппер. Не знаю, какой инкубационный период у этой заразы, но у врачей просто глаза на лоб полезли: мы ведь готовились к присяге, никто и на секунду не мог отлучиться из части. Потом выяснилось, что новичок подцепил триппер от той цыганки. Перелез к ней через забор. Да и после присяги мы свободы не видели, редкостью были увольнения, об отпусках я уж и не говорю. Было это, мой дорогой, во времена шута в министерском кресле, ходил он в белой, чуть ли не в адмиральской, форме. Хотя никогда в армии не служил. В частях его для конспирации называли Мицик. Боялись его все. И офицеры, и высшее командование. Боже мой, скольких мы пережили таких шутов, утверждавших, что без них социализм не построишь…

А служба в армии тогда действительно суровой была, ходили все время простуженные. Помню, целых три месяца я не мог говорить, только сипел, и до сих пор у меня больной позвоночник — на зимних учениях уснул в окопе, примерз спиной к земле.