Михаил Любимов - И ад следовал за ним - Выстрел

А они оказались, как и все тонтон-макуты: труха!

Я понял это уже в самом начале 90-х, когда сдрейфили, все прокакали, ничего не защитили, макаки. Попробуй сейчас, отбери у меня задарма этот небоскребишко, или перестрой в Рабочего и Колхозницу фонтан в честь Меркурия у моего коттеджа! Неужели я буду слушать равнодушно призывы все это смять и превратить в пыль?! Или взирать, как они стягивают с постамента идола, когда рядом здание-крепость, из которого можно палить из пушек?! А какое творилось безумие в период расцвета империи! Никому и в голову не приходило, что расцвет предшествует распаду, все цветы расцветают, и кадка лопается. Алексашке-заднице казалось, что его пресловутое ведомство на плаву, и щупальца его проникли во все секреты противника, и текут ручьи информации в мозговой центр. Но ведь и центра не было. И никто не читал тонтон-макутовых бумаг! Встав с левой ноги, принимали решения. Да и что может написать тонтон-макут? И все потому, что страна бесхозная. Будь у меня в кармане хоть заводик, разве я допустил бы такой раскардаш? Ничто так не укрепляет государство, как личная собственность. Но вкупе с сильной ручищей, не позволяющей собственникам дрыгаться и грызть друг друга. Если надо, размазывать по стене недовольных, сминать их мольбы, пресекать любой, даже хилый, диссент. Тонтон-макутам, как и санкюлотам (что означает бесштанные), кажется, что они из особого теста, кажется им, что они соколы из пресловутой сказки. Выкрасть бумаженцию о том, что у королевы-тети Маши на неделю раньше выдались менсы — подвиг для тонтон-макута. А вот в новом мире чистогана (слово-то мерзчайшее!) не красть положено, а создавать. Если надо, партию, если надо, биржу, или воспитать фанов американского кино, которые определят всю эволюцию кинематографа.

Когда Алекс надирался со мной до положения риз, то мнил себя мировым пиитом, брызгая вонючей слюной, читал навзрыд сначала чужие стихи, а потом — и это самое страшное — и свои собственные. Начинал обычно с комиссаров-жеребцов в пыльных шлемах, хлюпал носом и переходил к любимым ржавым листьям на ржавых дубах, которые облетают и никак не облетят — была у него непонятная тяга к героям той самой проклятой октябрьской бучи, поставившей страну с ног на голову. Распалялся на гражданской теме, и наступало время лирики, тут он всем своим бабам открывался в неистовой страсти, и зачем? Бабы разные, но не всем же петь дифирамбы, некоторых гнать железной метлой, а он, всеядный принц, славил всех, завывал трагически и из каждой случки делал Событие чуть ли не планетарного значения. Мне признавался, что мешала ему влюбленность в собственную жену, совесть просыпалась и рубила под корень порыв страсти. Что делать? Натурально, заглотнуть бутылягу, она облегчит совесть. Ну, а почему он на ночь иногда надевал шапку? Иногда вязаную, иногда ушанку. Большая загадка тонтон-макута. О том, каким образом я проведал об этой странности, пока промолчу… хотя бабу его я не пропустил, а почему бы нет?

О, если бы он мог чувствовать, как я его ненавидел! Но виду не подавал, ибо виски был из его заграничного кармана, и не в моих правилах нарушать игру, если все проплачено партнером. Чувство чести, наверное, самое главное в жизни, оно покоится на золотой основе, оно посильнее разных вшивых идеологий с крикливым: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» Захватили власть, но так и остались с оковами на руках и в душах, рабы — всегда рабы.

Больные.

Вот и Императора-Освободителя ухайдакали, психи, для них смерть — вроде счастья избавления от жизни, купание в царской крови, coitus interruptus комплексов неполноценности, божественная литургия в предбаннике рая. Власть предержащие дали маху, нарушили стабильность под действием всеобщей болтовни, запутались в реформах и допустили недоучившуюся чернь к корыту. В результате все друг друга перестреляли, finita la comedia, signore! А ведь за всем этим не вонючие мужики стояли, а бескорыстные и одержимые вроде бы интеллигенты, Софья Перовская, Вера Фигнер, Геся Гельфанд, Брешко-Брешковская, как я ненавижу революционеров, особенно, баб! Скорее всего, они не мылись, хотя и потели нещадно, особенно когда под одеяло шмыгал какой-нибудь мускулистый Желябов с замашками жеребца. Запах пота ассоциировался у меня с революцией, с кровопролитием, со зловонными месячными…

Удивительно, что наш тонтон-макут так возлюбил Идею и ее воплощение. Папашка, мелкая сошка, в лагере служил, жили не во дворцах, сапоги еврейчикам чистили, языком зализывали, даже авто жалкое в собственности не имели. Сам Алексашка (так мысленно я его окрестил) жил в «двушке» с женой и сынком, геолог сраный (соседи, люди ушлые, не сомневались, что он типичный тонтон-макут, и к тому же темнила).