Михаил Любимов - И ад следовал за ним - Выстрел

— Это что за розенкрейцер? — осведомился я (о тамплиерах и масонах я много читал в лондонской темнице, но ясности у меня не прибавилось, и понятней был старшина из монастырской школы, не различавший масонов и, как он выражался, жидов).

— Это подарок одного моего знакомого. Вы угадали: это Иоганн Валентин Андреа, высокий эмиссар Розы и Креста, говорят, что под этим именем скрывался Бэкон или Шекспир. Полумесяц под портретом появлялся на гербе Бэкона, четыре буквы OMDC внизу справа являются простым примером бэконовского шифра: если буквы перевести в числа, то получится 33 — нумерический эквивалент имени Бэкона.

Артур включил проигрыватель, вытащил из ящика наугад какой-то диск и плюхнулся в кожаное кресло. Играли нечто крайне сумрачное, симфоническое, с воющим контральто, мгновенно меня окутала гнетущая тоска, захотелось сесть за руль и помчаться на край света и там свалиться прямо в преисподнюю.

Я остановил устройство и взглянул на диск: Густав Малер, Третья симфония, все понятно. Хотя мне нравился Малер по картине Висконти «Смерть в Венеции», может, это она? В серьезной музыке я не разбирался, помнится, по понятным причинам даже гоготал, когда в средней школе учитель заговорил о «Могучей кучке», [15] В детстве восторгался анекдотом: Дунаевский зашел в ресторан, закусил Мясковским с Хренниковым, запил Чайковским с Бизе. Ему стало Паганини, в животе у него сделалось Пуччини, он выскочил на Дворжака, сел на Глинку около Мусоргского, сделал Бах, взял Лист и вытер Шопена. но порой любил невнятный гул, в который врывались истерические скрипки, мандолина, гитара и бас. В тюрьме нам давали слушать классическую музыку сугубо в терапевтических целях, а иногда поясняли, что эта симфония, мол, о восходящем солнце среди полей и лесов или о метаниях одинокой души. Иногда от звуков в душе что-то слякотное разжижалось или сгущалось, как тучи перед бурей, постепенно я внушил себе, что музыка делает меня значительней и укрепляет веру в Бога.

Дубовые часы на комоде торжественно пробили двенадцать.

— Пожалуй, мне пора, — заметил я, допив виски.

— Умоляю, не уходите, мне очень важно ваше присутствие, умоляю вас! — Слова сыпались из его рта, как мекленбургские пельмени из разорванной пачки (если они рассыпались на сорокаградусном морозе, упав на платформу при выходе из электрички).

— Это еще зачем? — удивился я, однако не отодвинул руку негодяя, который успел наполнить мой стакан.

— Дайте мне вашу руку, умоляю! Я должен посмотреть на вашу ладонь! Дайте мне руку, это ведь нужно не мне, а вам! — продолжал чуть не плача Артур, и, пока я раздумывал, раскрыл мою ладонь и начал что-то шептать, как я понял, по-латыни.

— Я так и знал! Так и знал! У вас те же линии, что у сэра Френсиса! — Он буквально вытащил меня из кресла и подвел к гравюре старого жида Андреа в чепчике. — Все совпадает! Какое сходство! — продолжал он в том же взвинченном тоне. — У вас, по всей видимости, та же самая шишковидная железа!

— Что еще за железа?! — спросил я угрожающе, ассоциируя его открытие с канцером, сифилисом и прочими геморроями (больше всего боялся, что он начнет осматривать мои железы).

— Она прячется в мозгу, это священный глаз древних, соответствующий третьему глазу Циклопа, в ней скрывается Ваш дух, и ее не открыть, пока Духовный Огонь не поднят сквозь священные печати, именуемые Семью Церквями Азии… — бормотал кретин.

— Да перестаньте вы пороть ерунду! — возмутился я.

— Вам угрожает опасность, даже смерть…

— Сейчас?

— Не знаю, она затаилась в глубине века, [16] Словно вошь в штанах — так хотелось разбавить эту велеречивую фразу. мне трудно сказать, когда точно она вырвется наружу. Не знаю, отмщение ли это или плата за грехи… ведь то же самое произошло с Шекспиром, погибшим в день рождения… он ведь пил брагу и ничего не подозревал… бойтесь своего дня рождения!

Он продолжал что-то лепетать, окропляя брызгами синий палас, он снова схватил мою руку, но я резко оттолкнул его.

— Когда родился ваш отец? — вдруг спросил он.

Личность родителя всегда была свята для меня, касаться ее запрещалось даже близким.

Передо мною самый настоящий псих.

Конечно, псих, ну и что с этого?

Еще Ломброзо вещал, что у большинства талантливых людей давным-давно поехала башка, — не случайно Монастырь был всегда готов на основе медицинского заключения направить на лечение в психушку какого-нибудь выдающегося гения-диссидента (потом обычно на Западе ему вручали Нобелевскую премию).