Андрей Остальский - Синдром Л

Она лежала в моей кровати и мечтательно рассуждала о нашем будущем.

— Ты согласен? — спрашивала, трогательно морща носик.

— О, да, это будет волшебно, — говорил я, а про себя думал: «А есть ли у нас это самое чудесное будущее?»

С одной стороны, я был полон решимости — просто окончательной решимости — за него биться. Насмерть. Потому что оно, будущее, мне без Сашеньки-Шурочки не нужно. Ну, совсем без надобности. Ничего там нет для меня интересного без нее. Все, что угодно, можно на кон поставить. С другой стороны, с моей-то работой… Да еще будучи исполнителем особых правительственных заданий, черт бы их побрал совсем. И подумать только, что недавно, каких-нибудь пару недель назад, они, задания эти, могли меня всерьез волновать и заботить. Да тьфу на них! То есть я со всем уважением, но, пожалуйста, без меня как-нибудь. У меня другие дела совсем. Другие интересы.

Но договориться по-хорошему будет непросто. Ох как непросто. Если только не придумать какой-то ход конем сумасшедший. Эх, думай, Санёк, думай. Хоть ты и хронический алкоголик в недавнем прошлом, но не совсем же интеллект пропил. Даже наоборот — почему-то на последнем медосмотре резкий скачок коэффициента ай-кью был отмечен. Хрен его знает, кстати, почему.

Если уйти не по-хорошему, не по-доброму, то уволят без пенсии и отправят куда-нибудь в тьмутаракань, может быть, даже и в сельскую местность, в неполной средней школе гражданскую оборону преподавать. И это в лучшем случае, а то еще менее комфортные варианты возможны. Типа десяти лет во Владимирке за нарушение присяги. Это все равно что смертный приговор, только казнь медленная и более мучительная. Владимирка, конечно, уж совсем никуда, но скромная, пусть даже нищая жизнь с милой в провинциальном шалаше меня бы не испугала. По мне, и такое могло бы сойти — если бы с Шурочкой. Но ей-то с какого боку это нужно? В райцентре, в какой-нибудь Новосибирской области, блистать красотой? Воображение забулдыг в сельском клубе будоражить? О нет, это невозможно. Не могу я допустить такого, даже если бы она по доброте своей неизбывной и по любви своей самоотверженной на это согласилась. А с нее станется. Если судить по минувшей ночи.

— Ты очень изменился, — в два ночи сказала она мне, откинувшись на подушки и глядя в потолок. — Я имею в виду — в постели. По-другому как-то… любишь. Иначе.

«Ну, все, — подумал я в ужасе, — все! Я разоблачен, я погиб! Сейчас скажет: никакой ты не Рустам, жалкий обманщик! Тебе до моего Рустама как до Луны!»

— Но странно, однако… — продолжала она. — В мелких деталях, ты все тот же. Как целуешься, как… трогаешь меня… Этого не подделаешь. Так что ты по-прежнему — ты. Но что-то с тобой случилось за три года… Впрочем, чему удивляться! Тебе такое пришлось пережить! Слава богу, вообще мужской силы не лишился.

Я облегченно вздохнул. Сказал:

— Да, ты права. Я уже не тот, что был. Грустно, но факт.

— Да нет, что ты! — Она повернулась ко мне, и даже в полной темноте ее глаза наполнили пространство вокруг волшебным сиянием. — Ты не думай! Это все равно прекрасно! Менее… брутально, более нежно… Темп не тот, что был, ну и что? Не вечно же такое вытворять… В этом для меня и есть главный кайф — в твоей нежности. Я в ней купаюсь, плыву… Я в ней растворяюсь… Мне с тобой и таким хорошо. Ничуть не хуже, чем тогда, в лесу… Даже знаешь что? Может, и лучше! Спокойней… умиротворенней. А мне теперь покоя хочется. Я ведь и сама тоже изменилась… Скажи, изменилась ведь?

— Да, — сказал я, — изменилась…

— Я повзрослела, да? И похудела… И… волосы другого цвета… Скажи, тебя это не смущает? Ты ведь меня другую… полюбил…

— Нет, конечно, нет! Ты такая прекрасная, юная, но зрелая женщина, не девчонка какая-нибудь взбалмошная. Бутон, раскрывшийся во всем великолепии, — нес я благостную чушь, и она жмурилась, как кошка на солнце.

А я думал напряженно: что там Рустам этот выделывал, откуда мне знать?

Удивительно, что я чем-то его напоминаю.

Какое-то неприятное, тоскливо-холодное ощущение сжало горло. Ревность, догадался я. Ни разу до сих пор мной не испытанное чувство. Вот оно какое, оказывается. Противнейшая штука, доложу я вам. Гадость.

Да еще к кому я ревную — к призраку!

И вдруг она сказала:

— А выпороть меня не хочешь?

— Выпороть?

Не сдержался, черт возьми, выказал изумление. Потому что всего ожидал, но только не этого…

Какая странная, какая чудовищная мысль — причинить боль этому любимому существу, этому дивному, волшебному телу! Да ни за что! Наоборот, это я за нее любую боль принять готов!