Богомил Райнов - Большая скука

Вскоре я и в самом деле впал в забытье, но уже в утробе этой гигантской трубы. Я помню только сильный запах гудрона и последнюю смутную мысль: «Хорошо, что ее полили гудроном… гудрон служит изоляцией… изолирует от холода бетона… хорошо, хорошо…»

Моего слуха достиг сухой выстрел автомата, и что-то просвистело у меня над головой в сгоревшей от зноя листве.

— Надо бы перебежать вон до того камня да бросить в их логово две-три лимонки, — тихо говорит Любо Ангелов.

Любо ни к кому лично не обращается, но слова его относятся ко мне, потому что сам он ранен в ногу, а Стефана так скверно стукнуло, что ему едва ли выбраться живым из этой рощицы. В действительности это никакая не рощица, а всего лишь несколько кустов акации с поблекшей листвой среди осыпей, жалкий остаток былых насаждений, которыми люди пытались закрепить разрушающиеся склоны холма. И вот мы лежим втроем под этим ненадежным укрытием, тогда как те, наверху, упражняются в стрельбе по нашим головам.

— Надо бы перебежать вон до того камня… — повторяет Любо.

«Тот камень» ничем не лучше других — за ним особенно не укроешься. И если Любо указывает именно на «тот камень», то лишь потому, что только оттуда можно забросить гранату в логово бандитов.

Скалистый горб холма поднимается все выше и выше, пустынный и страшный. Надо пробежать по его зловещему склону, над которым свистят пули, и остаться в живых. Необходимо пересечь эту мертвую зону и уцелеть. А если случится пасть… Что ж, ты не первый… Главное — успеть бросить гранату.

Снова раздаются выстрелы, одиночные и редкие — видимо, те, наверху, берегут патроны. Я пытаюсь встать, однако ноги словно налиты свинцом, и я по опыту знаю, что это свинец страха. «Давай, Эмиль, теперь твоя очередь, старина!» — говорю я, как всегда, в такие минуты, чтобы внушить себе, что это всего лишь небольшое, но неизбежное испытание. Отчаянным напряжением воли мне все же удается встать. Но напряжение понадобилось только для того, чтобы сделать первый шаг. Еще мгновенье — и ноги уже сами бегут по сыпучему склону каменистого холма.

Я бегу, низко пригнувшись, и, словно во сне, слышу сухой тонкий свист пуль и чувствую, как что-то обожгло мне плечо, однако я продолжаю бежать вперед, а время как будто остановилось, скованное в бесконечном мгновенье боли, зноя и ослепительного света. И вот я посылаю одну за другой три лимонки, и от взрывов плотина времени, похоже, дала трещину, потому что оно снова размеренно каплет секунда за секундой, и отчетливый стук совпадает с биением пульса в моих висках.

Я карабкаюсь наверх, чтобы убедиться, что те действительно обезврежены, но во впадине, из которой они сеяли смерть, пусто и безмолвно.

— Тут никого нет!.. — кричу я, спускаясь обратно.

Однако в рощице, среди убогих акаций, тоже безмолвно и пусто.

— Любо, где вы? — снова кричу я.

Подумав, что после взрывов Любо со Стефаном успели отойти на безопасное расстояние, я еще и еще раз кричу изо всех сил. И вдруг до моего сознания доходит, что зря я стараюсь, потому что никакого Любо тут нет, потому что тут вообще нет ни живой души и я совсем один среди этой пустыни.

— Они нас околпачили, — говорю. — Я поднялся наверх, но там никого не оказалось.

Об этом я рассказываю Любо, которого в конце концов нашел — он сидел на камне возле умирающего Стефана.

— Это мы со Стефаном их убрали, — поясняет Любо. — Мы зашли с другой стороны и разделались с ними, подумав, что, может, у тебя не хватит духу.

— Глупости, — отвечаю я, стараясь скрыть обиду. — Ты прекрасно знаешь, что я сверну хребет любому страху. Не так уж она страшна, эта смерть.

— Ты в этом мало смыслишь, — со слабой улыбкой возражает Любо. — Ты еще не умирал и не знаешь, что это такое…

— Глупости, — повторяю я. — Я не раз умирал, и у меня есть точное представление, что это такое.

— Ты, Эмиль, всегда маленько того, — опять усмехается Любо, постукивая себя по лбу. — При всякой опасности тебе кажется, что ты умираешь, а вот я уже мертв и могу тебе твердо сказать, что, хорошо это или плохо, смерть бывает только одна. Дождешься ее, вот тогда и потолкуем.

Сон кончился, но я, наверно, еще не окончательно проснулся, потому что меня не покидает мысль: «Зря я не спросил, долго ли мне придется ждать. Все же лучше заранее знать, когда наступит твой срок».

В ближнее отверстие трубы просачивается свет — значит, уже день. Смотрю на часы, но они опять остановились. Мозг мой работает как-то замедленно. Поэтому прошло немало времени, пока я решил взглянуть на то, что уже целую вечность зажато в моей правой руке.