Владимир Ишимов - В тишине, перед громом

Кто другой на месте Славина, возможно, беспомощно барахтался бы в бездне информации, а то и утонул бы в ней. Но Славину с его несколько рационалистическим складом ума эта опасность не грозила.

Его блокноты, один за другим, разбухали от записей. Среди них попадались и такие, ради которых Славин и предпринял свой историко-фольклорный подвиг. Это были рассказы о многочисленных мелких авариях на верфях «Лямаль» (так до революции назывался судостроительный завод) в годы мировой войны; о легендарном профессоре Лейбрандте, который долгое время жил в немецких колониях под Нижнелиманском и, как позже выяснилось, руководил «Германо-русским институтом», одной из кайзеровских разведывательных организаций; о двух-трех немцах — местных жителях, которые в 1918 году, к удивлению горожан, вышли навстречу войскам фельдмаршала Эйхгорна в мундирах германских офицеров; о таинственной гибели осенью 1916 года сверхдредноута «Императрица Мария», который, едва вступив в строй, взлетел на воздух...

Все это косвенно подтверждало мои предположения, но практически не подарило нам хоть сколько-нибудь ощутимой ниточки. Потому что ни об одном пойманном виновнике пожаров и аварий на верфях «Лямаль» нижнелиманские старожилы никаких сведений не имели, профессор Лейбрандт давным-давно отбыл на родину, не позаботившись оставить кому-нибудь свой домашний адрес, германские офицеры-разведчики сгинули вместе с оккупационной армией, а что касается «Императрицы Марии», то слухи слухами, но тайна гибели дредноута вместе с ним ушла на дно. Особая комиссия знаменитого кораблестроителя генерал-лейтенанта флота Крылова предположила возможность злого умысла, но причину взрыва все-таки не установила. Кроме того, «Императрица» погибла не в Нижнелиманске, где ее построили, а на Севастопольском рейде, и даже если корабль стал жертвой чьей-то злой воли, то логичнее считать, что эта злая воля направлялась не из Нижнелиманска, а с главной базы Черноморского флота.

В общем, мы оставались на мели. Но вопреки этому я заметил, что после каждого вечера у Гмыря энтузиазм Славина поднимался словно на дрожжах. Славин подозрительно круто переменил отношение к своей миссии. И стал тщательно следить за своей внешностью. Его туфли горели на солнце. Камнем преткновения для него всегда было бритье, он даже обосновал теорию о том, что часто бриться вредно. Теперь он скоблил свою жесткую щетину ежедневно. Уж нет ли у славинского энтузиазма каких-нибудь «привходящих» причин, кроме деловых?

— Славин, — спросил я его как-то утром в ванной, растираясь мохнатым полотенцем, — а что, у Гмыря-то большая семья?

Не вынимая изо рта щетки, которой он усиленно тер зубы — по всем гигиеническим правилам, — вверх-вниз, вверх-вниз, Славин скосил на меня глаза, потом сполоснул рот, набрав воды прямо из крана, и в тон мне ответил:

— Семья-то большая, да два человека всего мужиков-то...

— Вместе с тобой? — перешел я со стихов на прозу.

Славин не очень весело засмеялся, но прямого ответа не дал. А я не стал уточнять. В конце концов пусть. Не беда. Даже напротив. Чем плохо, если к чувству долга добавляется долг чувства? Лишь бы сохранялась правильная пропорция. А за Славина в этом смысле я не боялся. У него было достаточно развито еще одно отличное чувство — юмора.

Между прочим, во всем, что касалось его личных дел, Славин был скрытным парнем. Я знал только, что дочь Григория Андреевича зовут Наташей. А о том, как развивался роман, я не имел понятия.

Однако шутки шутками, а приятного пока было мало. Прошла неделя, а мне, хочешь не хочешь, пришлось отправить докладную Лисюку. Запечатывая пакет, я живо представил себе лицо нашего начальника, всю гамму чувств, которая на нем отпечатается, когда Семен Афанасьевич станет читать мою — увы! — отнюдь не победную реляцию. Скверно!

Кроме докладной Лисюку, я отправил еще одно послание в Одессу — Петру Фадеевичу Нилину. Я просил его ставить меня в известность обо всем, что может иметь какое-либо — пусть самое отдаленное — отношение к Нижнелиманску. И прежде всего знакомить с информацией, касающейся германского консульства. Вопреки всему я не сомневался, что «нитка» существует и что, начинаясь в Нижнелиманске, она заканчивается у господина доктора Грюна. Просто мы покуда плохо ее ищем...

Машина мчалась по ночной дороге во весь опор. Притулившись в углу возле Гены, я тщетно боролся со сном. Сон одолевал, и только выбоины на пути, подбрасывавшие «газик», возвращали меня в явь. Впрочем, и во сне тянулась, не прерываясь, цепочка тревожных мыслей. «Что случилось? Какое чепе? Почему Нилин так экстренно вызвал меня в Одессу? Поднял среди ночи и приказал немедленно ехать... Ведь Нилин не Лисюк! Значит, что-нибудь серьезное... Что же? Что?..»