Эдуард Тополь - Чужое лицо

Над Балтийским морем, на высоте 3500 метров, Лана Петт выключила двигатель. Поймать встречный поток воздуха, на котором, планируя, можно нырнуть к советской границе, не составляло большого труда. При ее опыте воздушной эквилибристки она могла делать с машиной все, что хотела. И конечно, совсем не эти технические мелочи пилотирования заставляли ее напрягать зрение в ночной темени. Она летела на родину – ту родину, которую носит в своей душе потомок любого русского эмигранта, даже если он никогда там не был, даже если эта родина никогда не грела его босых ног теплом своих пыльных полевых троп и не обжигала этих ног знобящим холодком росных утренних трав. Россия была для Ланы, как Страна чудес для Алисы. Там, в этой сказочной стране, жили музыка Чайковского, поэзия Пушкина, герои русских народных сказок – златовласая Аленушка, Конек-Горбунок, Василиса Прекрасная…

Шеф советского спортивного комитета, пышнощекий Алексей Палов, трижды приглашал Лану приехать в СССР на соревнования планеристов – два раза в качестве участницы, а последний раз даже в качестве судьи. Но Лана, ссылаясь на очередные киносъемки, отказывалась. На самом деле причина была другая – в 1918 году большевики расстреляли ее деда, царского генерала графа Худякова, и принять теперь их приглашение означало признать законность этого расстрела. Конечно, этот толстомордый Палов скорей всего и понятия не имеет о ее деде и о том, что какой-то красный солдатский комиссар расстрелял какого-то графа Худякова в сибирском городе Тоболе. Но Лана знала – и этого было достаточно…

Теперь она летела в Россию. Будь ее воля, она бы дотянула на этом планере даже до Тобола (ну разве что по дороге пришлось бы три-четыре раза включить двигатель, чтобы набрать высоту), но цель полета совсем другая: замерзшее озеро Ильмень. И то, что ей, внучке русского генерала и графа, и, следовательно, графине Худяковой, приходится вот так, тайком, как контрабандистке, бросать свою машину с высоты 3500 метров вниз, почти к морским волнам, и, словно по-пластунски, тенью скользнуть над советской границей, ни в коем случае не поднимаясь выше чем на 200 метров над землей, чтобы не попал самолет в зону советских радаров, – этот воровской способ возвращения на свою законную родину злил сейчас Лану больше всего. Все было высчитано на случай неудачи, все до мелочей. Если ее запеленгуют или арестуют при посадке – у нее в кабине никаких советских карт, а навигационные приборы и двигатель можно вывести из строя простым нажатием кнопки под правой ногой. Сгорят предохранители, вспыхнет электропроводка, и все будет выглядеть натурально – чемпионка Европы по планерному спорту совершила вынужденную посадку и просит советские власти и лично Алексея Палова помочь ей починить машину. Куда сложней обратный путь, с двумя пассажирами на борту. Тут уж ничего не разыграешь, тут нужно будет выскочить с советской территории во что бы то ни стало! Но нет, не должно быть никаких просчетов! Ни в коем случае! Даже если ее запеленгуют на обратном пути, они же не будут сразу стрелять, они вышлют самолеты-перехватчики и попытаются заставить Лану сесть на их территории. Но уж тут она покажет советским летчикам, что такое высший пилотаж! Что-что, а кой-какие воздушные фокусы она знает…

И все-таки, несмотря на весь ее опыт и чисто наследственную графскую храбрость (семейная легенда упрямо твердит, что ее дед успел перед расстрелом плюнуть в лицо тому красному солдатскому комиссару, и даже сохранили фамилию этого комиссара – не то Незначный, не то Ничтожный), Лана, подлетая к советскому побережью Балтийского моря, волновалась так, как ни на одной сверхсложной воздушной киносъемке. Руки держали штурвал, глаза держали стрелку высотомера и экранчик инфракрасной аппаратуры для ночной ориентации, но мысли…

Чтобы отвлечься от этого напряжения, Лана включила радиоприемник. Накануне «женского дня» – Восьмого марта советские радиостанции передавали песенки, посвященные женщинам. Но Лана ничего не знала об этом советском празднике. Прогнав автонаводку радиоприемника по волнам советского эфира, она с удивлением обнаружила, что та Россия, которая виделась ей из далекого Парижа сурово-замороженной коммунистической тюрьмой или казармой, – эта Россия – поет! И не какие-нибудь марши и большевистские гимны, а разбитные эстрадные песенки.