Эдуард Тополь - Чужое лицо

Галя сунула Ставинскому в руку программку. При неярком свете, истекающем от красной подвески над боковой дверью, Ставинский прочел:

«Так победим!»

Пьеса Михаила Шатрова.

Постановка народного артиста СССР Олега Ефремова.

Сценография Ильи Рутберга.

В роли Владимира Ильича Ленина – артист Александр Калягин.

Действие происходит в 1923 году, в Кремле, во время последнего визита В.И. Ленина в его рабочий кабинет.

Роли исполняют: Фотиева, секретарь Ленина, – Елена Проклова…»

Читая программку, Ставинский не заметил, когда открылся занавес, и только толчок Галиного локтя обратил его внимание на сцену. Там при уже открытом занавесе стояла скромная декорация ленинского кабинета в Кремле. Тяжелый письменный стол, настольная лампа с зеленым стеклянным абажуром, высокие напольные часы и окно с видом на Красную площадь.

Из левой кулисы как-то бочком, озираясь по сторонам, в полной тишине и почти неслышно входит больной Ленин. Он молча оглядывает свой кабинет, секретаршу, которая, кутаясь в пуховый платок, печатает что-то на машинке.

И вдруг из правительственной ложи Ставинский услышал протяжно-удивленно-внятный голос Брежнева:

– Ле-е-енин… Надо бы похло-о-опать…

Ставинский и все, кто сидел рядом с ним, непроизвольно повернулись на этот голос. А там, в ложе, кто-то из брежневских советников уже склонился к уху Брежнева и что-то шептал ему, но Брежнев капризно повел головой и сказал советнику:

– Но это же Ленин! Надо ему похлопать…

В этот момент резко, грохочуще, залом завладела музыка. Рванулся на сцене круг. И, словно вихрем ленинских воспоминаний об Октябрьской революции 1917 года, ворвалась на сцену пантомима захвата Зимнего дворца, развала германского фронта, кронштадтского мятежа, наступления Антанты, тифа в Поволжье… В ритме музыки, которая символизировала вихрь революции, мчался сценический круг – все быстрее и быстрее – вокруг того человека – больного, растерянного, – который силой своего гения собрал в свой маленький кулачок все приводные ремни истории России.

Зал взревел от восторга – так красочно и мощно это было сделано.

А в правительственной ложе Брежнев выпрямил сутулую спину и гордо взглянул на своих приближенных:

– Я же говорил, что надо хлопать! Я же говорил! – Он стал хлопать вмеcте с залом. Ставинский и Галя сидели так близко от правительственной ложи, что слышали каждое слово Брежнева. Старик был уверен, что зал аплодирует Ленину и только его советники тупо помешали ему правильно реагировать на спектакль.

Пронеслась пантомима и исчезла. Но не исчезло ощущение того, будто закрученный Лениным вихрь истории набрал такую центростремительную силу, что маленький, хрупкий, больной Ленин уже не может совладать с ним и понимает это, понимает, что этот сценический круг мчится вразнос, как маховик обезумевшей машины. Нужно что-то делать – спасать, останавливать, направлять!… Но нет уже у Ленина сил, прострелено легкое, заизвесткован мозг, а Сталин держит его взаперти, в сорока километрах от Москвы, в Горках. Да, он тайком сбежал с этой дачи-больницы в Горках, да, он сам, тайком добрался до Кремля и пришел в свой кабинет, чтобы продиктовать партии свое завещание, но мысли, мысли о прошлом и будущем страны смешались в его больной голове, и Яков Свердлов, первый советский президент, вдруг возникает в его воспаленном мозгу – тоже больной, умирающий. Ленин садится на авансцене и негромко, почти шепотом, говорит со своим умирающим соратником.

И тут из правительственной ложи до слуха передних рядов партера опять доносится капризный брежневский голос:

– Я ничего не слышу…

Снова прильнули к Брежневу советники, и Громыко наклонился к нему справа и тоже шепчет что-то, но…

– Я ничего не слышу! – как капризный ребенок, воскликнул Брежнев, потом порывисто встал и ушел из ложи.

Побежали за Брежневым советники, юркнул за ними Черненко…

Через пять минут Брежнев вернулся, хмуро и обиженно сел в свое кресло.

Лишь московские театры могли представить себе, что было бы, если бы Брежнев действительно ушел со спектакля. Запретили бы спектакль, выгнали бы из театра актера Калягина. Но – обошлось. Ставинский услышал, как вздох облегчения прошел по первым рядам партера, и почувствовал, как сам он тоже облегченно выдохнул воздух. Он чуть повел глазами по сторонам. Справа и слева от него сидели квадратнолицые гэбэшники, и в глазах у них было страдание – их мучило, что «простой народ» видит немощь своего вождя.