Сергей Тепляков - Флешка

Одному глянцевому журналу, интересовавшемуся, почему у него костюмы всегда серого цвета, он ответил: «Существуют 375 оттенков серого, и очень трудно понять, какой из них твой». Фраза была как фраза, сказал и сказал. Но разные комментаторы тут же начали писать, что это «программное высказывание», и суть его в паническом страхе власти в целом и Шуркова лично перед другими цветами – особенно красным и оранжевым.

На людях он смеялся над этим от души, наедине же думал, что противник забил ему гол с его же подачи. «Как они быстро учатся… – подумал он тогда, хмурясь, – теперь у них, о чем бы ни говорили, получается «Карфаген должен быть разрушен»…

«Разрушен? Или на наш век Карфагена хватит?» – тревожно подумал Шурков, и эта тревожность мыслей не понравилась ему – прежде никакой тревожности не было.

Перед разговором с Жанной он как раз читал книгу Филиппа Третьякова. Не то, чтобы она слишком уж заинтересовала его – но, обладая практически неограниченным ресурсом, отчего не проверить интересную версию? Шурков не был материалистом, он признавал, что миров может быть много и они могут быть разными – параллельными, перпендикулярными, приходящимися к нашему под острым или тупым углом. Идея о том, что все уже было, казалась ему разумной – все ведь и правда уже было. «Развитие человечества идет по спирали, и ладно бы… – думал Шурков.

– Но что-то в последнее время человечество слишком быстро стало нарезать круги»… Именно это – скорость оборачиваемости идей, исчерпаемости до полного обнуления – в последнее время очень угнетало его. Прежде было легче, еще совсем недавно на одной идее можно было прожить лет пять, а раньше и того дольше. «При Брежневе сказали – развитой социализм – и как минимум двадцать лет в это верили… – подумал Шурков, сам бывший когда-то и пионером, и комсомольцем, на этом комсомоле и поднявшийся. – А теперь»…

Когда Шурков придумал вместо сырьевого придатка назвать Россию «энергетической супердержавой», он думал, что следующий креатив понадобится лет через тридцать. Но шевелить мозгами пришлось уже года через три. Потом он придумал «суверенную демократию». Это с самого начала была ущербная мысль – на слово «демократия» у народа давно, еще с ельцинских времен, был рвотный рефлекс, и слово «суверенная» здесь ничего не изменило. Следующая находка – «стабилизация» – была еще неудачнее: какая стабилизация, если цены на все росли два раза в год по-крупному, а по мелочи – ежемесячно, и это было никак не спрятать? Однако вера руководства страны в то, что можно найти какое-то волшебное слово, которое все объяснит в лучшем виде, была велика, и Шурков не хотел эту веру разрушать – эту веру он когда-то руководству внушил, на этой вере и держался.

«Мне нужна технология! Технология мне нужна!» – нервно говорил Хозяин на последней, позавчера, встрече. «Работать надо было десять лет, а не балду гонять!» – подумал Шурков, но вслух этого не сказал.

Шурков теперь думал, что не стоило за последние годы так плотно забрасывать дерьмом все вокруг. Это было как покрасить в парке все скамейки сразу – а на чем же тогда сидеть? Дискредитировав все идеи оппозиции, власть и сама осталась без идей. «А без идей нельзя… – думал Шурков. – Никак нельзя».

В сентябре, после того, как были оглашены планы рокировки – премьер становится президентом, а президент, четыре года гревший место, – премьером, позиции Хозяина ослабели. Это было огненные буквы на пиру Валтасара: «Менэ-Тэкэл-Фарэс». Шурков понял это, потому что легенда о Валтасаре давно притягивала его исходившей от нее энергией страшного предопределения. «Ты найден слишком легким… – повторял с тех пор Шурков про себя, видя Хозяина и гадая, понимает ли это он сам. – Неужели не понимает? Неужели верит, что все можно вернуть?»

Народу этой страны надо было срочно что-то предложить, но тут же выяснилось, что предложить нечего – все оставшиеся дороги ведут в ад. Наспех реанимировали правую партию, поставив ее лидером того, за кем, казалось, и не пойдет никто по доброй воле – миллионер, олигарх, бабник. Но так соскучился народ по выбору, что бросился к этому олигарху наперегонки – партию пришлось тут же прикрыть. Хозяин между тем требовал безоговорочной, оглушительной и оглушающей, победы своей карманной партии. Шурков пытался ему втолковать, что, может, не надо никого оглушать – победим как выйдет, обычным большинством – но чувствовал, что Хозяин от этого наливается яростью.