Владимир Гриньков - Король и Злой Горбун

– Убиенные – это хорошо, – сказали из президиума. – Это хорошо. Главного редактора надо бы наградить.

– Уже! – с готовностью сообщил докладчик. – Он выдвинут на Государственную премию.

– Может, Ленинскую премию дать? – озаботился Брежнев и посмотрел на своих соседей по столу, словно желая с ними посоветоваться.

– У нас даже редактор «Правды» без Ленинской, – напомнил кто-то.

– Хорошо, – кивнул Генсек. – Пусть будет Государственная.

Часы уже показывали половину шестого утра. Воздух в зале загустел и уплотнился. Я видел, что Никаноров, пребывающий без сна целые сутки, начинает постепенно «плыть», теряя способность оценивать происходящее. Так бывает с людьми уставшими и к тому же испытавшими сильное потрясение. Для них явь и миражи сплетаются воедино, уже не понять, где что, мозг отказывается подчиняться, и наступает апатия. Я выглянул из своего укрытия и показал президиуму жестом, что пора бы заканчивать. Генсек тотчас поднялся со своего места.

– Дорогие товарищи! Первый день съезда (хотя была ночь!) предлагаю считать закрытым. Сейчас вы выйдете в город. Помните, что очень скоро все изменится. Жизнь вернется в нормальную колею. А пока желаю вам успехов и выдержки в вашем нелегком труде.

На этот раз пели не гимн, а «Интернационал». Никаноров не знал слов, но пытался подпевать. У него был несколько возбужденный вид, и смотрелся он вполне счастливым человеком. Даже жалко будет его разубеждать.

Вместе со всеми Федор Петрович вышел из зала и очутился в вагоне электропоезда. Опять все молчали, и опять электропоезд катился по неведомому маршруту, без остановок проскакивая незнакомые Никанорову станции. На платформе, с которой Федор Петрович уезжал прошлой ночью, всех высадили из вагонов. Никанорову надо было бы оставаться здесь, дождаться обычной электрички и ехать домой, но он почему-то не сделал этого, а направился к ведущему наверх эскалатору, вместе со всеми.

Москва уже проснулась. Несмотря на ранний час, спешили по своим делам прохожие. Делегаты съезда, недавние спутники Никанорова, выходили из вестибюля станции и тотчас же смешивались с толпой – они были такие же, как и все, не отличить, и эта похожесть заставила Федора Петровича испытать еще одно потрясение. Его вдруг осенило, что этих, «посвященных», тех, кто знает о тайне партии, очень и очень много. Они ходят по улицам, внешне ничем не отличимые, и незаметно, но настойчиво выполняют доверенную им партией работу. Сколько их? Миллионы? Десятки миллионов? Сейчас ему казалось, что именно так дело и обстоит. Чувствуя легкое головокружение, он нетвердой походкой пошел по тротуару. Продавец из коммерческого киоска окликнул его:

– Эй, папаша! Не проходи мимо! Трубы горят, да? Опохмелиться надо?

И призывно показал бутылку водки, предлагая приобрести возвращающий утреннее здоровье продукт. Никаноров хотел было пройти мимо, я видел, но неожиданно вернулся.

– Я тебе хочу сказать, – пробормотал он, глядя на продавца счастливым и усталым взглядом много знающего человека. – Скоро ничего этого не будет. – Он повел рукой перед собой.

– Чего не будет, дядя? – не понял продавец.

– Киоска твоего не будет, «Сникерса» этого чертова не будет, «Вискаса» не будет и тебя, сынок, тоже, – почему-то заключил Никаноров.

Он выглядел сильно выпившим, и потому продавец засмеялся.

– Это еще почему? Атомная бомба взорвется, что ли?

– Почти, – многозначительно ответил Никаноров. – Будет социализм, сынок.

– Это хуже атомной бомбы, – веско сказал продавец.

Мы не очень-то таились, снимая Никанорова, но он ничего не замечал. Он узнал тайну. И, похоже, был счастлив. Мы не стали его разочаровывать прежде времени.

После бессонной ночи, проведенной в подземельях метрополитена, мы не разъехались на отдых – было очень много дел – и освободились только поздним вечером. Илья уже успел выпить и наотрез отказывался садиться за руль, обещая кого-нибудь непременно сбить, если ему все же придется вести машину самому. Я вызвался подбросить его до дому. Светлана поехала с нами. Мы все были чертовски уставшие, и завтрашний день отводился на отдых.

Солнце уже зашло, но небо, хотя и потеряло свой дневной цвет, оставалось прозрачно-серым. Звезды еще не угадывались, и даже луна казалась бледной тенью самой себя.

Мы ехали сумеречными улицами. Машин уже стало меньше. Красные огни габаритных фонарей казались глазами неведомых зверьков, прячущихся в темноте. Мы приблизились к набережной, когда Светлана вдруг негромко сказала: