Владимир Гриньков - Король и Злой Горбун

– Да, – кивнула Кузнецова и задумалась.

Потому что дальше их пути разошлись.

– Ушел, – негромко сказала она. – Потом вернулся. А я уже была Кузнецова. И защищать меня было не нужно.

Улыбнулась, но улыбка вышла невеселой.

– Извините меня за бестактность, – попросил я. – Он к вам приходил?

– Когда?

– После армии.

– Нет.

Обиделся – это было понятно.

– Куда он пошел после армии?

– Я не знаю. Работать, я думаю.

– Разве вы ничего о нем не слышали?

– Нет.

– И не встречались?

– Нет.

Это была полная неожиданность. И полный крах всех моих мечтаний.

– За все время – ни разу? – спросил я, еще надеясь, что что-то можно поправить.

– Ни разу. Надо было знать Сережу. Он был очень щепетилен в таких вопросах. Я вышла замуж за Ореста, и Сергей никогда не позволил бы себе напомнить о своем существовании.

– Это была обида?

– Нет, вы меня не поняли. Это было признание окончательности и правомерности моего выбора. Понимаете? Он не хотел мне мешать и не хотел быть для меня живым упреком. Он просто исчез из моей жизни, позволил о себе забыть, и в этом был он весь. Он очень благородный.

Я вот его сейчас вспоминаю – ведь мы были детьми, и понятия еще были детские, но Сережино благородство – это не детство, не глупость. Осознанность поступков. Понимаете?

Я понимал, но не совсем.

– Но вы же не вышли за него замуж, – напомнил я.

Если он такой хороший – тогда почему? Я искал изъяны, я должен был их найти, и хотя люди, с которыми я встречался, не сказали о Пашутине худого слова, я не верил им до конца, потому что знал о Пашутине то, чего не знали они. Пашутин был мальчишкой из их детства, тогда он был справедлив и бесстрашен – и никто еще не мог предположить, что он однажды под чужой фамилией придет в чужой офис и будет угрожать убийством. А чуть позже сам будет убит, и убивать его будут киллеры, настоящие профессионалы, и значит, он сам как-то связан с этим жутковатым миром, где конфликты предпочитают разрешать пулей.

– Почему? – переспросила меня Кузнецова. – Трудно объяснить. Девчонки взрослеют быстрее мальчишек. И о жизни задумываются раньше. Женщине нужен уют, очаг, семья и муж, на которого можно положиться.

– А Пашутин, значит, не соответствовал?

– Он был прекрасный парень. Но не для семьи.

Подумала, поправилась:

– Не для меня. Когда я встретила Ореста, я поняла – это мое. Я знала, что с ним смогу построить этот дом, – повела рукой вокруг. – Что Орест не будет бороться за справедливость, а будет просто жить. Это так важно и так желанно для любого – просто жить.

Жить-поживать да добра наживать. Я уже начинал что-то понимать.

– Мне было жаль Сережку. Но детство кончилось. У каждого в жизни свой путь.

Он был не такой, как Орест. Рядом с ним – слишком беспокойно.

– Скажите, вы когда-нибудь мечтали побывать в Париже?

– Я? – удивилась Кузнецова.

– Да. Была у вас такая мечта?

– Мне кажется, каждый человек мечтает побывать там хоть раз в жизни.

– А вы – хотели? Еще тогда, в юности?

– Да. Очень. Прямо грезила.

Пашутин хотел подарить ей эту поездку. Через тридцать лет пронес память о ее желаниях. Не каждый на такое способен.

– А почему вы спросили?

– Так. – Я пожал плечами.

Мы помолчали.

– А кто бы мог рассказать мне о Пашутине?

Кузнецова посмотрела на меня непонимающе.

– Может быть, кто-то его видел, – сказал я. – Или что-то слышал о нем.

– Даже не знаю.

– Где он работал? – продолжал я гнуть свое.

– А работал он в милиции.

– В милиции? – опешил я.

– Да. Я давно, еще году в восемьдесят седьмом или восемьдесят восьмом, видела его в центре. Милицейская форма, тут вот на погонах по большой звезде.

Он играл в своем амплуа, этот Пашутин-Гончаров. У него была страсть к смене личин. Я даже не смог удержаться и засмеялся.

– Чему вы смеетесь? – удивилась Кузнецова.

– А может, не всерьез – милицейская форма, – сказал я. – Пашутин любил всякие такие трюки: чтобы форма, чтобы удостоверение. Но все – фальшивка.

– Не может быть, – не поверила моя собеседница.

– Поверьте мне!

Нет, вряд ли. Была демонстрация, тогда еще были эти демонстрации – на Первое мая, потом еще в ноябре. И он стоял среди своих товарищей, там было много-много милиции, и он – среди них. И если бы это было не всерьез…

Я слушал и мертвел. Оказалось, что если я захочу двинуть рукой или ногой – не получится. Пашутин тогда стоял среди милиционеров и был там своим. Был там своим. Был своим. Своим! Своим!!