Томас Гиффорд: Преторианец

— Это, уверяю вас, было бы очень неразумно. У меня найдется не одна трибуна, чтобы выступить со своей историей… и с рассказом о подоплеке событий в Ковентри… и о «Преторианце»…

— Ну-ну, старина. Что еще о «Преторианце»?

— О предательстве. О том, что людей послали на верную смерть…

— Все это наболтал вам Эдди Коллистер — его любимый конек, которого он заездил до смерти. Не уверен, что кому-нибудь еще будут интересны эти истории. Война идет к концу. «Преторианец» — очень старая новость. Да вовсе уже не новость — вся эпоха Роммеля в сознании людей ушла в прошлое. Время не стоит на месте, старина. Прискорбно, но факт. Публике подавай горяченькое. Вам следовало бы об этом помнить. А старые военные байки из уст убийцы… Ну, будьте же серьезнее, старина. К чему нам угрожать друг другу?

Он похлопал руками в перчатках, чтобы согреться.

— Послушайте, давайте пройдемся. Поговорим обо всем. Вардан и компания всегда к вашим услугам.

Краем глаза Годвин видел, что сержант Дэвидсон направляется к разбитому «роверу».

— Бросьте зря языком трепать, Монк. Видите там своего пилота? Он сейчас взглянет в лицо замерзшему трупу… трупу человека, который прошлой ночью пытался убить меня. Вот к чему свелась моя жизнь. Убийства. Сколько еще убийств предстоит? И из-за чего? Кому еще я понадобился? Что за чертовщина? Кто этот парень, кто его послал? И кто был Либерман? Наш или их человек? Мне, кроме вас, больше не к кому обратиться, Монк. Вы вроде бы всегда в курсе, что происходит. Вы с Черчиллем меня впутали в это дело, а потом, по вашим словам, Черчилль решил, что я предатель — не то агент наци, не то любовник, задумавший избавиться от мужа… Монк, я хочу поговорить обо всем с Черчиллем. Он должен мне объяснить…

— Не слишком практичная идея, скажу я вам. Я уже объяснил: он даже не поймет, о чем вы толкуете. По правде сказать, сомневаюсь, что он вспомнит хотя бы о ночной встрече в Кембридже. Это было так давно, а у него столько дел…

— Ну что ж, Монк, значит придется вам мне все объяснить. Вы не покинете Стилгрейвс, пока я не пойму, что происходит. Начинайте, откуда хотите, но начинайте, Монк! Расскажите мне все. Считайте, это дело жизни и смерти. Вы занимаетесь шпионажем, не так ли? Только руководитель разведки может знать все, что знаете вы. Так расскажите мне о шпионах.

Монк отвел взгляд от Дэвидсона, открывшего машину и заглянувшего внутрь.

— Вы мне приказываете? Много на себя берете, старина.

— Вы ухватили самую суть. Я уже очень много на себя взял. Теперь расскажите мне, что я упустил.

— Ах, с чего же начать? Право, вы ставите меня в очень деликатное положение…

— Взгляните на это так: я основательно привык убивать людей. Я очень опасный человек. Кто знает, чего от меня можно ждать? Так что лучше говорите. Почему бы не начать с «Преторианца»? И с того, что погубило операцию?

— Это был риторический вопрос, старина. Думаю, лучше начать с Панглосса. Посмотрим… Да, это был Либерман. Он самый. Да, он работал на немцев — сперва, хотя я совершенно не представляю, как они собирались его использовать. Очень мелкая сошка — мог разве что собирать сплетни на Риальто — в надежде, что его знаменитые друзья сболтнут что-то за банкетным столом. Да, очень мелкая рыбешка. Да, они взяли в заложники его семью, это тоже правда, мы узнали об этом на первом же допросе. Бедняга Либерман не годился в шпионы, не те способности, верно? Мы очень быстро его вычислили и перевербовали — понимаете? Это совсем не трудно, когда человек оказывается перед выбором: работать на вас или темным холодным утром встать перед расстрельной командой. Так что он стал нашим человеком, хотя немцы полагали, что он работает на них. Но и тут он мало что мог. Ему суждено было вести очень тихую, скучную войну, если бы не подвернулся счастливый случай. Странно вышло: мы и использовали-то его только в этом деле…

Годвин услышал, как хлопнула дверца машины. Сержант Дэвидсон закрыл труп внутри и теперь осматривал автомобиль и следы на снегу. Исполнительный работник. Монк, доставая из кармана золотой портсигар, посматривал на него. С некоторым трудом, потому что ему мешали перчатки, он извлек дорогую сигарету, добытую, разумеется, как всегда на Джермин-стрит, и зажег ее. Ветер сдул огонек зажигалки. Косой луч солнца проскочил между тучами и вспыхнул на снегу. Годвин прикрыл глаза и пошел вперед, к ряду деревьев на дальнем конце взлетной полосы. Оба они, не сговариваясь, даже не вспоминали о возможности войти в дом. Годвин мельком подумал о Сцилле, греющейся в горячей ванне, и понадеялся, что все еще кончится добром.