Жорж Сименон: Погоня [журнальный вариант]

Дома мы всегда, бывало, ходили к полуночной мессе. Не припомню рождества, чтобы мы ее пропустили, хотя от нашей фермы до деревни было добрых полчаса езды…

Лекёр, сидевший за коммутатором, снял наушники, чтобы слышать, о чем говорят.

— Ну вот, когда после мессы мы возвращались домой, каждого из нас оделяли куском кровяной колбасы, и, скажу вам, с тех самых пор мне ничего подобного есть не приходилось. Уж не знаю, что наша мать клала в эту свою колбасу, но только вкуснее ни у кого не было. Жена пыталась ее готовить, но так у нее никогда не выходило, хотя у моей старшей сестры она достала точный матушкин рецепт — по крайней мере сестра утверждала, что он тот самый…

Сомме подошел к одному из огромных незавешенных окон помещения, за которыми ничего, кроме тьмы, не было видно.

— Глядите-ка! Подмораживает. Это мне тоже напоминает детство. Бывало, у нас в комнатах вода к утру замерзала, и, чтобы умыться, приходилось ломать лед…

— Да, центрального отопления люди тогда не знали, — бесстрастно отозвался Лекёр.

«Полуночники» — так называли их смену. С одиннадцати вечера они сидели здесь, в этой просторной комнате, и теперь в шесть часов рождественского утра все трое выглядели изрядно уставшими. Три или четыре пустые бутылки и остатки бутербродов валялись на голом столе.

Гигантская карта Парижа висела на стене перед Лекёром, и каждый полицейский участок обозначался на ней крохотной лампочкой. Стоило чему-нибудь где-либо произойти, как загоралась соответствующая лампочка и Лекёр тотчас вставлял штекер коммутатора в нужное гнездо.

— Шалло?.. Послушайте!.. Вызвали ваш патруль…

Перед каждым полицейским участком во всех двадцати округах Парижа стояли в ожидании автомобили, готовые сорваться с места по первой тревоге.

— Чем отравилась?

— Вероналом…

Это, конечно, женщина. Третье самоубийство за эту ночь, два из них — в благопристойном районе Пасси. Еще один крестик появился в разграфленной на колонки записной книжке Лекёра. Мамбре, третий «полуночник», сидел за конторкой, заполняя какие-то формуляры.

— Одеон? Что там у вас происходит?.. А, угнали машину…

Это было уже по части Мамбре, который тотчас записал данные сорок восьмого автомобиля, угнанного этой ночью, и затем передал их по телефону Пьебёфу — оператору телетайпа, сидевшему в комнате этажом выше.

Обычная, в сущности, ночь — для них. Совсем иной она была для тех — за окнами. Ибо это была великая ночь, ночь под рождество. Не только месса привлекала в этот вечер людей. Переполнены были все театры и кино, а в больших магазинах, которые по случаю праздника торговали до двенадцати, парижане в свалке пытались в последнюю минуту купить все необходимое к рождеству.

В семьях собирались вокруг столов с жареными индейками и, возможно, с кровяной колбасой, приготовленной, как и та, о которой толковал Сомме, по семейному рецепту, передаваемому от матери к дочери.

Дети беспокойно спали в своих постелях. Родители крались к ним на цыпочках, изображая Санта-Клаусов, и оставляли подарки, которые будут обнаружены утром.

В ресторанах и кабаре каждый столик был заказан по крайней мере за неделю вперед. На Сене, на палубе баржи Армии Спасения бродяги и нищие выстраивались в очередь за рождественской добавкой.

Не появись на окнах наледь, дежурившие и не узнали бы, что на дворе подмораживает. В этой просторной, тускло освещенной комнате они были словно в каком-то особом, замкнутом мирке, окруженные пустынными кабинетами префектуры, здание которой стоит напротив Дворца правосудия. Не раньше чем завтра снова наполнятся бесчисленными людьми все эти кабинеты и коридоры, людьми, пришедшими за визами, водительскими правами и еще бог знает какими разрешениями и справками.

Во дворе, внизу, полицейские автомобили стояли в ожидании экстренного вызова, патрульные дремали на сиденьях.

В эту ночь, однако, не случилось ничего достаточно важного, что потребовало бы их вызова. Это было видно по крестикам в записной книжке Лекёра. В колонке, отведенной для пьяных, крестиков было около двухсот.

Пять случаев нападений с ножом. Два — возле Итальянских ворот. Три — в отдаленной части Монмартра, не на Монмартре «Мулен-Руж» и «Веселого кролика», а там, в Зоне, за которой когда-то около ста тысяч арабов прозябали в лачугах, сколоченных из старых упаковочных ящиков и рубероида.