Николай Леонов - Выстрел в спину

Орлов вспомнил то давнее лето в Сокольниках. Началось, как обычно, с небольшого. Неизвестные срывали шапки, снимали с пьяных часы. «Быстро не выявите группу и не задержите, от чувства безнаказанности обнаглеют, могут и убить», — сказал тогда начальник молодому оперативнику Орлову. Сказал, как в воду смотрел. Через два дня у женщины вырвали сумку, в тот же вечер группа подростков остановила молодую пару. Мужчина оказался мужчиной и в схватке получил ножевой удар, но оставил на лице одного из грабителей такой след, что парня нашли быстро, к утру задержали остальных. Среди задержанных оказался и восемнадцатилетний Костя Бурундук.

«Разматывай, Орлов, — сказал начальник. — Только помни, они все разные и вина у них разная. Каждый в суд должен принести только свое. Не меньше, но и не больше. По справедливости. Ты запомни, тебе с этой публикой работать долго, до пенсии. Шарик круглый, вертится, все дорожки пересекаются. Ты к ним по справедливости, они к тебе по справедливости. Люди на порядочного сыщика, даже когда он в тюрьму сажает, зла не держат». Орлов помнил, Костю Бурундука наказали по справедливости.

— …Верно! — Костя улыбнулся, и лицо его осветилось, стало привлекательным. — Ну и память у вас! — И с гордостью добавил: — Петр Николаевич. Вы ведь тогда мне очень помогли. Выручили.

— Скажешь тоже. — Орлов подтолкнул Костю к громоздившимся у стены пустым ящикам. — Сколько отсидел? Садись. — Они рассмеялись и сели.

— Два. А вы как живете? — Костя посмотрел хитро, в его глазах вопросы прыгали чертенятами.

— Ты меня, Костя, не знаешь, в жизни ты меня не видел, — сказал Орлов.

— Не видел, — эхом отозвался Костя, чертенята развеселились еще больше. — Может, помочь?

— А ты здесь часто бываешь? — спросил Орлов.

— Нет, а вот Мишка, — Костя указал на въезжавший во двор грузовик, — года два ездит. — Он понял молчание Орлова правильно и торопливо добавил: — Золотой парень, я за него, как за себя.

«Золотой парень» сказал, мол, не в курсе дел «этой лавочки», но воруют, вопроса нет. И главный змей — вон тот, что больше всех придуривается, — и указал на Бориса Ванина.

На главного он не похож, рассудил Орлов, однако вывозом продукции заниматься может. И через день выяснил, что не ошибся. Именно Борис Александрович Ванин вывозил левую продукцию из цеха, доставляя ее на квартиры трем пенсионеркам. Женщины, не подозревая о своем участии в махинациях, упаковывали изделия в целлофановые пакетики, приклеивали ценники, перевязывали ленточками. Каждое первое число они получали от Ванина «зарплату», расписывались в ведомости и считали его благодетелем.

Борис Ванин в прекрасно сшитом твидовом костюме, в модной полосатой рубашке, без галстука, поблескивая золотым перстнем, который он надевал после работы, взял со стола бутылку и наполнил рюмку своей соседки, а себе налил лишь чуть-чуть. Он не любил спиртное, быстро пьянел и плохо себя чувствовал, но считал, что рюмка коньяку и сигарета придают ему мужественность. Соседка Ванина, платиновая блондинка, — ее можно было бы назвать интересной, если бы не перебор косметики, — старалась смотреть на него искренне.

— Борис Александрович, дорогой, — она прикусила мундштук сигареты и выпустила дым сквозь стиснутые зубы, — для вас это не сумма, а для меня. — Женщина чиркнула длинным красным ногтем по горлу. — Я отдам. Я помню о прежнем долге. Я все отдам полностью, вы не пожалеете, — она смотрела многозначительно.

— Конечно, конечно, я и не сомневаюсь, Лина. — Ванин вновь наполнил ее рюмку, почувствовал, как женщина коленом тронула его колено, и медленно улыбнулся.

Ради таких минут Ванин и жил на свете. Ему нужны были женщины, не их любовь земная, в постели он себя чувствовал неуверенно, не женское преклонение и восхищение, которого он добиться не мог. Он любил женское унижение, он упивался им, вдыхал, пьянея, цедил сквозь зубы.

…Борису Ванину не везло еще до рождения. Мать его уже в двадцать лет завтракала с бутылкой. «Чекушка» — иначе в старом московском доме ее никто не звал — была алкоголичкой. Маленькая комната под лестницей походила на вокзал в годы войны. Люди приходили и уходили, оставляли вещи и возвращались за ними, спали, ели, пили. Отца Бориса никто не знал, не знала его и мать. Была война, и маленькое, до года молчавшее существо назвали Борькой. В пять лет он выглядел трехлетним, в двадцать — пятнадцатилетним. Он не играл во дворе, сверстники его били, не катался в ЦПКиО на коньках, так как в доме пропивалось все и никогда не было ни копейки. В семь лет он знал о жизни все, и все только с одной стороны. Четырнадцать квадратных метров в полуподвале. Здесь говорили обо всем, никто ничего не стеснялся, это был даже не натурализм. За бутылку водки можно было получить друга и подругу, деньги являлись единственным мерилом человеческой ценности.