Виктор Пронин - Итальянский след

– Да! – закричал Худолей, подняв голову. – Я счастлив, что наконец-то она у меня поехала! И готов всю жизнь оставаться со сдвинутой крышей!

– Что ты хочешь от меня?

– Включайся, Паша, пока не поздно. Я чувствую, что еще не поздно.

– Хорошо, – сказал Пафнутьев, чуть дернув плечом: дескать, стоит ли говорить о такой мелочи. И разлил остатки водки по стопкам. Опять получилось почти по полной. – За победу над силами зла. Как мы их понимаем.

Ушел Худолей, скорбно ушел и дверь за собой прикрыл почти неслышно, будто оставлял в доме нечто важное. А Пафнутьев так и остался сидеть за опустошенным столом, казавшимся почти оскверненным, поскольку бутылка была пуста, картошка остыла, хлеб подсох.

Пришла из спальни Вика, постояла, оценивая состояние Пафнутьева. Молча села на табурет, с которого совсем недавно поднялся Худолей, поставила на самый краешек стола локоток.

– Внимательно тебя слушаю, – произнес Пафнутьев, не поднимая глаз.

– Я насчет люфта.

– А… Понял. А что с ним, с люфтом?

– Мне бы хотелось знать, что это такое.

– Это зазор, просвет между двумя соприкасающимися деталями механизма. При хорошей, качественной сборке быть его не должно. Иначе детали начинают болтаться, что в конце концов приводит к их разрушению. Я внятно выражаюсь?

– Вполне. А какое отношение все это имеет к нам с тобой?

– Между нами образовался люфт, этакий милый просветик, в котором постоянно наличествует… Это слово такое – наличествует… Так вот, между нами постоянно ощущается легкий такой, холодящий сквознячок.

– И ничего нельзя сделать?

– Существуют различные приемы, методы, способы, уловки… Можно, например, использовать напыление, наплавку, шлифовку…

– Паша, я спрашиваю не о железках, я спрашиваю о живых людях.

– Понял, – кивнул Пафнутьев. – Ты намекаешь на нашу с тобой жизнь?

– Ты очень догадливый.

– Мне это многие говорят. И мужчины и женщины, и начальники и подчиненные, и старики и старушки…

– Куражишься?

– Нет, выкраиваю время, чтобы ответить нечто внятное… Понимаешь, люфт не может возникнуть при наличии одной детали, деталей должно быть не меньше двух. И они должны соприкасаться. А если соприкосновение недостаточное, то в починке нуждаются обе. Понимаешь?

– Попробуем?

– Попытка – не пытка, как говаривал вождь всех народов.

– Что у Худолея?

– Девушка пропала.

– Хорошая?

– Да.

– Тоже люфт?

– Нет, там все немножко хуже. Пропала одна деталь, а оставшаяся не имеет никакой ценности, все ее достоинства и недостатки сразу потеряли всякий смысл. Она попросту сделалась никому не нужной. В том числе и самой себе.

– Это печально. Будешь искать?

– Надо. – Пафнутьев поднялся, провел рукой по волосам жены, чуть подзадержал руку, но, устыдившись собственной слабости, прошел в комнату, опять приблизился к окну и уставился в мокрое ночное пространство. Но он уже не видел стекающих капель дождя по стеклу, вечерних огней, сполохов автомобильных фар. Перед глазами стояли затравленные глаза Худолея, но сказать, что они так уж растревожили его, заставили содрогнуться от сочувствия и желания помочь…

Так сказать, конечно, можно, чтобы подчеркнуть хорошие качества Пафнутьева, его готовность прийти на помощь, броситься на защиту, но это была бы не вся правда. Вечная беда профессионалов в том, что человеческие чувства отступают перед напором мыслей сухих и целесообразных – что нужно сделать, куда обратиться, какие вопросы задать тому же Худолею, как его вывернуть наизнанку и заставить произнести вслух те сведения, о которых он и сам не подозревает. А судьба красавицы Светы, худолеевские страдания, его просьба, высказанная между второй и третьей стопкой, – это толчок, сильный, неожиданный, но всего лишь толчок.

Да, ребята, да.

Это печально, но это так.

Мы можем помочь близкому человеку и деньгами, и временем, даже на жертвы готовы, но при этом помним, как прекрасно выглядим в своей самоотверженности.

Это нисколько не относится к Пафнутьеву, да и не о нем речь.

Речь о нас с вами, дорогие, о нас, любимых.

Утро было ветреное, на мелких лужах играла рябь, низкие тяжелые тучи цепляли верхушки деревьев, но все равно на душе у Пафнутьева было если и не радостно, то по-молодому взволнованно. Мелкие недостатки весны, тот же ветер, лужи, тучи выглядели даже ее достоинствами. Пафнутьев шел, привычно подняв воротник пальто, надвинув кепку на глаза, сунув руки в карманы. Именно таким он себя помнил, когда лет двадцать назад был молод и влюблен. Причем речь вовсе не идет о какой-то юной особе, вовсе нет, просто влюбленность была обычным состоянием души. Можно даже сказать, что он был влюблен во всех прекрасных особ, знакомых, незнакомых, черных, белых, желтых, перед ним простирался мир, простиралась бесконечная жизнь, и в нее он тоже был влюблен.