Виктор Пронин - Итальянский след

Пафнутьев знал совершенно твердо – это происходит не только с ним, это происходит со всеми.

С годами.

В память врезались слова чемпиона по шахматам Петросяна. На освещенной сцене сражались за звание чемпиона другие игроки, более молодые. И когда Петросяна попросили пояснить возникшую на доске позицию, он лишь горько усмехнулся: «О, когда я знал все это, то был там, в лучах прожекторов».

Легкий дождь начинался, опять прекращался, постепенно темнело, явственнее становился запах весны, весна сильнее пахнет молодостью в сумерках, когда исчезают, становятся невидимыми подробности дневной жизни – озабоченной, суетной, корыстной.

Отшагав несколько кварталов, Пафнутьев вернулся домой уже не в столь подавленном состоянии. Он повесил зонт на крючок вешалки, отряхнул промокшую кепку, в комнату вошел со взглядом ясным и улыбчивым.

– Звонил Худолей, – сказала Вика.

– Да-а-а? – радостно удивился Пафнутьев.

– Трезвый.

– Это прекрасно! – с подъемом воскликнул Пафнутьев. – Трезвость – это всегда хорошо!

– Сюда едет.

– Да-а-а? – уже озадаченно протянул Пафнутьев. – По какой такой надобности?

– Не сказал.

– Ты не спросила?

– Пыталась.

– А он?

– Асфальт.

– Ладно, разберемся. – Пафнутьев опять подошел к окну, но прежнего настроения не было и судорожные движения капель по стеклу уже не тревожили. Он постоял над телефоном, безвольно провел пальцами по кнопкам, но звонить не стал. Попятившись, упал в глубокое, затертое кресло, ободранное котом. Из спальни появилась Вика и, опершись плечом о косяк двери, некоторое время молча смотрела на Пафнутьева. – Слушаю тебя внимательно, – наконец произнес он.

– Паша… Как тебе кажется, у нас с тобой хорошие отношения? Или еще какие?

– Уж если ты об этом спрашиваешь, то, видимо… Второе предположение ближе к истине.

– Ты чувствуешь напряг?

– Очень явственно. Временами даже шкурой. Озноб по телу и это… Гусиная кожа.

– Шутишь, Паша?

– Ничуть. Отвечаю искренне и чистосердечно. И, надеюсь, моя откровенность зачтется. Я употребляю или, скажем, произношу не те слова, которые произносят другие… Ну что ж… Какие есть. Знаешь, в чем главное достоинство моего ответа? В нем нет лукавства.

– И за то спасибо.

– Ты плохо ответила. Дала понять, что искренность – это далеко не самое главное, есть вещи поважнее. А их нет. Это я говорю тебе как профессионал по части искренних ответов на прямые вопросы.

– Ладно, оставим это для твоего кабинета в прокуратуре.

– Опять не в тон. – Пафнутьев неотрывно смотрел в серый пустой экран телевизора. Глядя на него, можно было подумать, что он сидит один в пустой комнате.

– И это оставим. Ты можешь сказать, в чем причина того, что между нами происходит?

– Люфт.

– Люфт? – удивленно переспросила Вика.

Ответить Пафнутьев не успел – в прихожей раздался звонок, и он пошел открывать дверь.

Это был Худолей.

Видимо, дождь на улице пошел снова, потому что гость был мокрым, капли воды стекали даже по его лицу, точь-в-точь такие же, какие совсем недавно Пафнутьев рассматривал на стеклах своего окна.

– Привет, Паша.

– Привет.

– Я разденусь, ладно?

– Только не до конца. Оставь что-нибудь на себе.

– Боюсь, сухого ничего не осталось.

– Это плохо. Так нельзя. Когда будешь уходить, я дам тебе зонт.

– Но я еще не ухожу. И не собираюсь в ближайшее время.

Пальто свое Худолей повесил на угол двери, туфли, не расшнуровывая, сковырнул с ног и задвинул в угол, по-собачьи потряс головой, избавляясь от влаги, и наконец посмотрел на Пафнутьева. И глаза у него оказались как у побитой собаки.

– Ты чего, Валя? – Пафнутьев, кажется, даже вздрогнул – таким несчастным он Худолея еще не видел.

– Разговор есть, Паша.

– Пошли.

Так уж у нас повелось с некоторых пор, так уж мы привыкли, что серьезный разговор между мужиками может происходить только на кухне. Не в комнате, не в мягких креслах, при шторах, ковре и пусть даже выключенном телевизоре, нет. Кухня в пять квадратных метров как бы сближает, вынуждает смотреть в упор, поскольку глаза отвести в сторону просто некуда, собеседники касаются не только лбами, но и коленями под столом и ничто не может помешать им понять друг друга.

Одним махом Пафнутьев сгреб со стола все лишнее, понимая, что загроможденный стол мешает пониманию, разрушает само желание открыться до конца. Он водрузил на середину стола початую бутылку водки, две граненые стопки, на тарелку высыпал из кастрюли оставшиеся от ужина картофелины и туда же положил два соленых огурца.