Джеффри Линдсей - Последний дубль Декстера

И в последнее мгновение перед тем, как чернота окончательно захлестывает все, кроме жалости к себе, я слышу другой тонкий голосок – знакомый, капризный и полный яда голос одиннадцатилетней девочки, и голос этот звучит непривычно властно:

– И вовсе не обязательно было бить его так сильно…

А потом – к счастью для меня или для тех беспомощных ошметков, которые от меня остались, за руль садится черная пустота, правящая в бесконечный, лишенный жизни туннель.

Довольно долго не было ничего, кроме темноты. Ничего не шевелилось, а если и шевелилось, то я все равно не мог это увидеть в темноте. Только лишенная времени, дна и мыслей, формы и цели чернота – и мне это нравилось.

Потом где-то вдали, на горизонте забрезжила, пробиваясь сквозь эту черноту, замаячила боль. Она назойливо гнала прочь покой, становясь сильнее с каждым ударом своего пульса, делаясь ярче, разбегаясь побегами, которые рвали темноту на части, гнали ее прочь. И в конце концов боль выросла в большое раскидистое дерево, с корнями глубоко в скале, и ветви его растянулись во все стороны, освещая темноту, и вот – нате! – оно заговорило.

Это я, Декстер.

И – надо же! – темнота тоже отозвалась ему.

Привет, тупица.

Я очнулся. Не уверен, что это было к лучшему: очень уж сильно болело, так что лежать без сознания нравилось мне гораздо больше. Но как бы мне ни хотелось свернуться калачиком и вернуться в забытье, пульсировавшая в затылке боль назойливо намекала, что надо очнуться и жить со своей безбрежной тупостью.

Поэтому я очнулся. В голове путалось, меня мутило, и я не очень хорошо понимал, что и как, но я очнулся. Я совершенно точно знал, что не спал, а лежал без сознания, и мне показалось, что этому должно найтись какое-то очень важное объяснение. Однако в моем оглушенном, полном боли состоянии я не мог думать об этом, да и ни о чем другом, поэтому не стал и пытаться выбраться из той тупости, которая привела меня сюда. Вместо этого я сделал попытку встать.

Это получилось так себе. Говоря точнее, ни одна из частей моего тела не действовала так, как ей полагалось. Я попробовал поднять руку; она по какой-то причине оказалась у меня за спиной. Она сдвинулась на пару дюймов, потащив за собой другую руку, а дальше застопорилась и вернулась на прежнее место за моей спиной. Я попробовал пошевелить ногами: они чуть подались, но отказывались делать это порознь – похоже, их тоже что-то удерживало вместе.

Я сделал глубокий вдох. Это оказалось больно. Я попытался думать, и это оказалось еще больнее. Все причиняло боль, и я не мог двигаться; это показалось неправильным. Может, со мной что-то случилось? Возможно, – но как это узнать, если я не могу двигаться и ничего не вижу? Моя голова, борясь с болью, выдала-таки на-гора одну или две мысли, из которых кое-как склепала ответ: ты ничего не можешь узнать, потому что не способен двигаться и ничего не видишь.

Правильный ответ, в этом я не сомневался. Я подумал и нашел правильный ответ. Черт, это даже наполнило меня гордостью. И на гребне этой гордости и немного утвердившейся самоуверенности я ухватил еще одну пролетавшую мимо мысль: с этим надо что-то делать .

Опять-таки хорошо, просто здорово. Я прямо светился от гордости. Целых две идеи, и я пришел к ним сам. Может, попробовать еще? Я сделал вдох, от чего мой затылок словно залило морем раскаленной лавы, но третья мысль ко мне все-таки пришла. Двигаться я не могу, а значит, надо открыть глаза.

Отлично: теперь зажигание работало во всех цилиндрах. Мне нужно открыть глаза. Еще бы вспомнить как…

Я попробовал. Все, чего я достиг, – это жалкого трепетания ресницами. Голова раскалывалась от боли. Возможно, два глаза многовато; попробую-ка я для начала один.

Медленно, очень осторожно, ценой уймы болезненных усилий я все же поднял одно веко.

Несколько секунд я никак не мог понять, что вижу. В глазу все расплывалось, но, судя по всему, я смотрел на что-то кремового цвета… возможно, немного пушистое? Я не мог определить ни что это, ни на каком расстоянии от меня оно находится. Я прищурился, и это сразу же отозвалось в голове резкой болью. Однако через некоторое, полное болезненных ощущений время предметы начали обретать резкость.

Пушистое нечто там, где должен находиться пол? Ага, подумал я. Ковер. Ковер кремового цвета. Я смутно помнил, что должен знать что-то, имеющее отношение к ковру кремового цвета. Я довольно долго думал на этот счет и наконец вспомнил: в родительской спальне в Новом Доме на полу постелен ковер кремового цвета. Значит, я, должно быть, в Новом Доме. Ковер расплывался в глазах потому, что мой глаз находился слишком близко к нему.