Марек Краевский - Реки Аида

— Одно ваше движение, — предупредил он, выставляя нож в сторону двух преторианцев и Тосика, — и я перережу ему горло!

Они стояли в неподвижности. Попельский, все еще держась за руку, сбросил с себя плащ и опустился на колени на груди Ханаса.

— Оставь этих женщин в покое, — процедил он. — Довольно уже ты наделал дерьма, ты русский сукин сын! Похитили моего ребенка, сломал руку, отрезал ухо этому человеку. Где твоя честь контрабандиста?

После этих слов Попельский, не дожидаясь ответа, поднялся с Ханаса. Тот тоже встал и тяжело дышал. С его лица отхлынул синий оттенок, а глаза медленно уменьшались.

— Ты шуток не понимаешь, Тосик? — сказал он. — Трахать-то этих цыплят сам можешь!

Потом он повернулся, взял плащ Попельского со стола и подошел к комиссару.

— Повернись, Лыссый, — приказал он. — Рука у тебя повреждена, сам не наденешь мантии.

Накинул ему на плечи верхнюю одежду из верблюжьей шерсти и пошел к своим людям.

Эдвард Попельский, не задерживаемый никем, вышел из борделя. Он возвращался домой пешком, не обращая внимания на боль в руке и мелкий дождь. Он хотел как можно скорее поцеловать Риту и Леокадию.

Леон Ставский смотрел на свое обрезанное ухо и повторял сквозь слезы:

— Где Анелька, ну где Анелька?

Анелька, накрашенная тщательно и одетая в элегантное несимметричное платье, туфли на каблуке и шляпка с кружевной вуалькой и такие же перчатки до локтей, не напоминала запуганной девочки, какой она была до сих пор. Она сидела в вагоне-ресторане первого класса скоростного поезда до Варшавы и в молчании, сквозь облако папиросного дыма, смотрела на сопровождающего ее мужчину. Со своим благородным профилем, острым носом и узкими губами он напоминал ей Яна Кипуру. Она не могла разглядеть его глаз, потому что устремил их в окно, за которым проносился серый дождливый пейзаж какой-то подлюблинской деревни. Она погладил его нежно по руке.

— Не отворачивайся от меня, Гучу, — прошептала она. — Я хочу видеть твои глаза! Такие добрые и милые!

За головой доктора Густава Левицкого мелькали жалкие, покрытые соломой халупы. Он их, однако, не видел. Он смотрел на свое отражение в стекле, окруженного клубами папиросного дыма. Напоминал он дымок из благовония, который он видел двадцать лет назад, жарким июльским дня в Обошине.

Он проводил тогда свои очередные летние каникулы у дяди Зигмунта, который был имперско-королевским полицейским там же. Однажды был им отправлен в летний особняк графов Незавитовских с важным судебным отправлением и с приказанием, чтобы взамен принес квитанцию получения, собственноручно подписанную паном графом или его женой Лаурой. Введенный в прихожую слугой, держал квитанцию в руке и терпеливо ждал, пока кто-нибудь из господ соизволит к нему выйти. После четверти часа ожидания он утратил свое смущение. Прошел по гостиной и осмотрел всю мебель и картины. После двух четвертей часа начал ругаться под нос, после трех — решил выйти без подписи. Затем в гостиной появился пан граф Незавитовский, который взял квитанцию у мальчика и велел ему прийти через несколько минут в свой кабинет на втором этаже. По истечении указанного времени Левицкий был проинформирован именно слугой, куда идти. Когда он оказался в указанном месте, он понял, почему слуга, объясняя ему дорогу, странно усмехался.

В затемненном кабинете среди блеска свечей поднимались узкие ленты дыма из благовония. На шезлонг лежал на животе Фердинанд граф Незавитовский. Его обнаженное тело покрывали синие тонкие рубцы.

Орудие, которое оставило эти следы, — кнут на длинной рукояти — держала в прекрасных руках графиня, которая — в кружевном распахнутом халате, накинутом на голое тело, с одной ногой, опиравшейся на шезлонг, — раскрывая перед семнадцатилетним парнем весь спектр своего бесстыдства.

— Ты насвистываешь «Танго милонга», Гучу, — сказала Анелька. — Наше любимое… Мы всегда будем под него танцевать, даже когда будем уже старыми…

— Помажь меня там яйцом. — Графиня ударила кнутом мужа, а потом выпятилась в сторону Левицкого, когда он уже сбросил одежду. — Так лишали девственности будущие гейши японских самураев.

Левицкий набрал в ладонь куриные белок и желток, заполняющие фарфоровую чашку. Потом натер на обнаженные ягодицы графини. Почти сразу же стал мужчиной. В момент, о котором столько раньше мечтал, чуть не потерял сознание от жары и от душащего аромата цветов, которые стояли вокруг в горшках.