Джонатан Келлерман: Кости

– Полагаю, для него это был правильный выбор.

– Может, и так, но ему же больно!

Навещая Хака, я обнаруживал его неизменно спокойным; лицо Трэвиса было настолько расслабленным и безмятежным, что даже морщины отчасти разгладились. Медперсонал называл его самым лучшим пациентом. На языке вечно занятых медсестер и санитарок это означало «послушный и тихий».

Он много смотрел телевизор, читал и перечитывал все семь томов «Гарри Поттера», съедал небольшую часть фруктов и сладостей, которые передавала ему Дебора Валленбург, но в основном отдавал их кому-нибудь.

Валленбург предложила свои услуги в процессе Бадди Уэйра. Джон Нгуен вежливо отклонил это предложение. Потом он признавался мне, что, вероятно, «лишил себя всех шансов заняться корпоративным правом».

Однажды на подходах к палате Хака я столкнулся с Келли Вандер и Ларри Брейклом, вышедшим оттуда. При виде меня Келли залилась краской стыда и бросилась прочь. Брейкл задержался, словно намереваясь поговорить.

Я улыбнулся.

Он побежал следом за Келли.

Больничный охранник, сидевший у двери палаты Хака, когда у него было на это время, засуетился.

– Здравствуйте, док. Когда она назвалась, я не хотел их впускать. – Он ткнул в сторону двери большим пальцем. – Мистер Хак сказал, что все в порядке, но я обыскал ее сумку, там не было ничего такого.

– Сколько они пробыли там?

– Двадцать минут, – ответил охранник. – Я слушал, что там происходит, док, но никаких проблем не возникло. Один раз я заглянул, они меня не заметили. Она держала мистера Хака за руку. Ближе к концу заплакала, и, кажется, он попросил ее простить его, или что-то вроде того, а она ответила – мол, нет, это ей надо просить прощения. И потом опять стала плакать.

– А что делал второй посетитель?

– Просто сидел там.

Я поблагодарил его и приоткрыл дверь.

Хак мирно спал, лежа на спине. Он не проснулся к тому времени, как я просмотрел его медицинскую карту и поболтал с его терапевтом. Потом я вышел и поехал в другую больницу.

В стационарном реабилитационном центре при педиатрической больнице Западного округа Келвин Вандер занимал отдельную палату, которую круглые сутки охраняли частные агенты, нанятые посредством субподряда через Аарона Фокса. Треть платы за каждый час, отработанный его вольнонаемными служащими, шла непосредственно на банковский счет Фокса.

Новые адвокаты Келвина платили с радостью. Их собственные почасовые чеки оплачивались с семизначного счета, привязанного к поместью Вандеров. Само поместье оценивалось в сто семьдесят миллионов. Семейный адвокат, назначенный Келвину, обещал присматривать за деньгами мальчика. Если дела пойдут вразнос, он урежет годовое жалование юристов на миллион-другой.

За прошедший три недели я провел с Келвином около сотни часов и мог бы сам прислать ему счет, но у меня на уме было другое.

Когда я приходил, мальчик смотрел прямо на меня.

Миновал целый месяц. И до сих пор от него никто не услышал ни слова.

Я пробовал рисовать, подсовывать ему игры, просто сидеть рядом. Сам же доброжелательно молчал.

Исчерпав все средства, я позвонил юристу и сделал запрос.

– Хм-м… – произнес он. – Творческий подход, доктор. Думаете, это сработает?

– Я полагаю, что он уже готов к этому, но предсказывать не возьмусь.

– Понимаю, что вы имеете в виду. Я сам приезжал навестить его. Славный, но похож на застывшую статую. Конечно, я дам распоряжение.

На следующий день я был в палате Келвина, когда туда привезли маленькое пианино и табурет с выдвижным ящиком. В ящике лежали папки с нотами, которые я нашел на стейнвеевском рояле, стоявшем в доме на Калле-Маритимо, в комнате с видом на океан.

Достав часть нотных тетрадей, я разложил их на больничной койке Келвина.

Он закрыл глаза.

Я немного подождал и вышел из палаты. Я сидел на сестринском посту и делал записи, когда зазвучала музыка – сперва неуверенно, потом громче. Она лилась из-за двери, заставив насторожиться частного агента, несшего дежурство.

Все слушали.

– Что это? – спросила медсестра. – Моцарт?

– Шопен, – ответил я. – Один из этюдов, я совершенно в этом уверен.

Этюд повторялся снова и снова.

Я поехал домой и перерыл коробку с CD-дисками.

Десять минут спустя я нашел его: Опус 25, этюд номер 2, фа-минор. Технически сложный, местами радостный, местами грустный. Позже медсестры сказали мне, что мальчик играл весь день, до позднего вечера.