Клер Макинтош - Я отпускаю тебя

– Правосудия для Джейкоба! Правосудия для Джейкоба!

Я медленно иду ко входу, пожалев, что не захватила шарф или темные очки. Краем глаза на противоположном тротуаре я замечаю человека – он стоит, прислонившись к стене, но при виде меня выпрямляется и выхватывает мобильный телефон. Я ускоряю шаги, но мужчина не отстает, спеша по своей стороне улицы. Он куда-то звонит – разговор длится буквально несколько секунд. Карманы его светлого жилета оттопыриваются от разнообразных фотообъективов, насколько я понимаю, а на плече висит черная сумка. Обогнав меня, он вытаскивает фотоаппарат, вставляет объектив движением, свидетельствующим о многолетней практике, и делает снимок.

Я не буду обращать на них внимания, думаю я, задыхаясь от волнения. Я просто войду в суд, будто их нет рядом. Полиция здесь для того, чтобы удерживать протестующих за заграждениями, вот я и сделаю вид, будто никакой толпы нет.

У самого входа ко мне подскакивает репортерша, которую месяц назад я видела на лестнице у магистратского суда.

– Пара слов для «Пост», Дженна! Возможность донести до читателя вашу версию!

Я пытаюсь ее обойти и чуть не сталкиваюсь с протестующими. Скандирование переходит в яростные крики и улюлюканье, и вдруг толпа прорывается ко мне. Одно из заграждений опрокидывается и падает на булыжники – резкий, как выстрел, звук падения эхом отдается в каменном ущелье Смолл-стрит. Полицейские спокойно выдвигаются вперед, расставив руки, и оттесняют всех обратно за барьер. Некоторые участники протеста снова принимаются скандировать, но большинство смеются и болтают друг с другом, будто вышли за покупками. Веселая вылазка.

Когда толпа отступает и полицейские восстанавливают ограждение вокруг разрешенного для протеста пятачка, возле меня остается стоять женщина. Она моложе меня – ей нет и тридцати – и, в отличие от других протестующих, она без плаката, только что-то сжимает в руке. На ней коричневое, довольно короткое платье поверх черных колготок, а на ногах совсем не подходящие ни к платью, ни к сезону грязноватые белые парусиновые кеды. Пальто расстегнуто, несмотря на холод.

– Он был таким хорошим ребенком, – тихо говорит она.

И я сразу узнаю в ней черты Джейкоба: чуть раскосые голубые глаза, лицо сердечком, острый подбородок.

За барьерами наступает молчание. Все смотрят на нас.

– Он почти не плакал, даже когда болел, просто лежал рядом со мной, смотрел на меня и ждал, когда ему полегчает.

Ее английский безукоризненный, но с неуловимым акцентом – Восточная Европа, наверное. Голос звучит размеренно, будто женщина пересказывает автоматически заученный текст, и хотя она держится стойко, мне кажется, что она напугана нашей встречей не меньше моего, а возможно, и больше.

– Я была совсем молоденькой, когда родила. Сама еще девчонка. Его отец не хотел, чтобы я рожала, но я не смогла прервать беременность. Я очень любила своего ребенка уже тогда. – Она говорит ровно, без эмоций. – Джейкоб стал для меня всем.

У меня выступают слезы. Я презираю себя за эту слабость – ведь мать Джейкоба стоит передо мной с сухими глазами. Я заставляю себя не вытирать щеки и чувствую, что моя собеседница тоже вспоминает тот вечер, когда она всматривалась в залитое дождем лобовое стекло, щурясь от света фар. Сегодня нас ничто не разделяет, она видит меня так же четко, как я ее. Я удивляюсь, почему она не набрасывается на меня, не бьет, не кусает, не царапает мое лицо? Сомневаюсь, что на ее месте мне хватило бы сдержанности.

– Аня! – Какой-то человек зовет ее из толпы протестующих, но она, не обращая внимания, протягивает фотографию и держит, пока я не беру.

Снимок не тот, что был во всех газетах; с улыбкой, открывающей недостаток передних зубов, и в школьной форме, голова чуть повернута, как велел фотограф. Здесь Джейкобу всего три-четыре года, и мать прижимает его к себе, лежа в высокой траве, густо заросшей одуванчиками. Судя по ракурсу, Аня сама сделала этот снимок: ее рука вытянута за пределы кадра. Джейкоб смотрит в камеру, щурясь на солнце и смеясь, и Аня тоже смеется, но глядит на Джейкоба, и в ее глазах можно увидеть крошечные отражения сына.

– Мне очень жаль, – говорю я. Меня передергивает от бессилия и беспомощности этих слов, но я не могу подобрать других или промолчать при виде ее горя.

– У вас есть дети?

Я думаю о своем сыне, о его невесомом тельце, завернутом в больничное одеяло, о боли в матке, которая никогда не проходит. В английском языке должно быть слово для матери без детей, для женщины, лишившейся ребенка, который был смыслом ее жизни.