Анатолий Степанов - Чума на ваши домы. Уснувший пассажир. В последнюю очередь. Заботы пятьдесят третьего. Деревянный самовар (пьянки шестьдесят девятого года)

— Антре! — по-хозяйски разрешил Казарян. Смирнов хотел было сделать ему за это выволочку, но не успел — вошла Болошева.

— Легка на поминках, как говорит мой друг-приятель Яша Гольдин, — обрадовался он. — Как дела, Лидия Сергеевна?

— Здравствуйте, мальчики. — Болошева в отличие от оперативников имела дурацкую привычку здороваться при встрече.

— Мальчик здесь — один, Роман Казарян. Злой мальчик. А я уже дядька. Здравствуйте, Лидия Сергеевна.

Казарян встал и молча поклонился. Болошева осмотрела помещение и, не найдя ничего более подходящего, разложила свои бумажки на стульях.

— Нам по науке доказывать не надо, в вашей науке мы с Казаряном невежды, — осторожно заметил Смирнов. — Вы прямо с выводов.

Болошева махнула рукой, собрала бумажки и стала холодно излагать:

— Отстрелянная пуля и гильза — от одного пистолета «вальтер» образца 1936 года, находившегося на вооружении офицерского состава немецкой армии во время войны. Этот пистолет по нашей картотеке ни разу не проходил. Так что могу сказать только одно — ищите «вальтер». Теперь о следах. Убийца следов не оставил.

— Как так? — перебил Смирнов.

— А так. Стоя под деревом, он вытоптал на снегу площадку, которая днем, при солнце, оплыла совершенно. Ушел же он по твердо утрамбованной, к тому времени замерзшей, широко раскатанной лыжне. Читабелен лишь след человека, перевернувшего труп.

— Почему вы решили, что этот след принадлежит человеку, перевернувшему Жбана? — вновь перебил Александр.

— Вы просили только выводы, дорогой Александр Иванович, — не сдержавшись, съязвила Лидия Сергеевна.

— Но все-таки? — смиренно настоял Александр.

— Человек перевернул труп ногой. Естественно, что центр тяжести его тела переместился на носок левой опорной — в это мгновение — ноги. И, как следствие, отпечаток оказался с углублением носовой части стопы.

— Ясненько.

— Отпечаток сделан калошей на обувь сорок третьего размера и принадлежит человеку весом семьдесят — семьдесят пять килограммов и ростом метр семьдесят пять — метр восемьдесят. У меня все.

Москвичка, интеллигентка хренова, не может галошу назвать галошей. Как же, обязательно — калоши. Александр почесал нос:

— Не богато.

— Чем богаты, тем и рады. — Элегантная Лидия Сергеевна, закончив служебные дела, позволила себе мягко, с оттенком неподчеркнутого превосходства, улыбнуться.

— У вас чудесные духи, чудесные! — восхищенно воскликнул Роман. — Уж на что я знаток, и то определить не могу, какие.

— «Коти», — вдруг засмущалась неколебимая Лидия Сергеевна. — Мне брат из Парижа привез.

— Да, брат на Монмартре развлекается, — поразмышлял Роман Казарян, — а вы в Марьиной Роще на хазе с уголовниками веселитесь.

— Каждому свое, Ромочка.

— Это плохие слова, Лидия Сергеевна. Их фашисты на воротах концлагерей писали, — словом и взглядом осудил Болошеву Роман.

— Я вам больше не нужна? — спросила она у Смирнова.

— Спасибо вам, Лидия Сергеевна, — поблагодарил Александр.

Рассерженная Болошева удалилась. Казарян беззвучно хохотал.

— Ты что веселишься, подлец?

— А я ее умыл, а я ее умыл! — почти пропел Роман.

— Ты ее обидел, а не умыл.

— Что? Что? — вдруг заинтересовался Казарян. — Неровно дышим?

— Рома… — тихо и угрожающе начал Смирнов, но Казарян, чутко оценив ситуацию, перебил его:

— Не надо слов. У тебя свои дела, у меня — свои. Я удаляюсь.

Роман Казарян, армянин московского разлива, любил Москву, и Москва любила его. Отец Романа, тифлисский армянин, уникальнейший знаток античной литературы, преподавал в МГУ, в ГИТИСе, в Литературном институте. Влюбленный в древних греков до такой степени, что во время его лекций студенты, попавшие под гипноз его темперамента, вопреки рассудку считали его очевидцем всех исторических катаклизмов Эллады, он воспитал сына в стоических традициях Спарты.

Пока дело касалось физических упражнений, Роман не сопротивлялся. Закаленный с детства, он хорошо начал в боксе. На ринге они и познакомились с Аликом, два первенства бились жестоко, с переменным успехом. Алик ушел из среднего в полутяж, делить стало нечего, и они подружились.

Но когда отец стал посвящать сына в прочие особенности античной жизни, желая сделать его своим преемником, вольнолюбивая натура Романа, более приспособленная к реалиям сегодняшнего дня, бешенно взбунтовалась.

Он ушел на улицу. Обаятельный, легкий, быстро сходящийся с людьми, Роман стал известной личностью в пределах Садового кольца. Он был вездесущ. Он ладил с приблатненными из «Эрмитажа», дружил с футболистами из московского «Динамо», поражал начитанностью и истинно московской речью простодушных актеров. Он стал завсегдатаем танцевального зала при ресторане «Спорт» на Ленинградском шоссе, постоянным посетителем ипподрома, поигрывал в бильярд, его обожал весь — поголовно — женский джаз из «Астории». Казалось, его знали все. От шорника до Шверника, как он любил говорить.