Анатолий Степанов - Чума на ваши домы. Уснувший пассажир. В последнюю очередь. Заботы пятьдесят третьего. Деревянный самовар (пьянки шестьдесят девятого года)

— Здравствуйте, товарищи, — выйдя из-за стола и пожимая руки Смирнову и Казаряну, сказал он. — Прошу садиться.

И указал не на кресла у письменного стола, а на журнальный столик с треугольником низких мягких неофициальных кресел. Проследил, чтобы уселись гости, уселся сам. Светлана стояла в дверях, ждала указаний. И получила:

— Дочка, будь добра, принеси нам коньяку и заесть что-нибудь, — Светлана молча удалилась, а Дмитрий Федорович малоподвижными глазами (не ими ворочал, а головой) посмотрел сначала на Смирнова — долго, потом на Казаряна — значительно короче. — Разговор нам предстоит нелегкий, да и предмет разговора не из самых веселых.

— Предмет. Предмет разговора, — неожиданно для самого себя повторил Казарян.

— Что вы имеете в виду, Роман Суренович? — настороженно и одновременно демонстрируя недюжинную память, спросил Дмитрий Федорович.

— У Романа дурная привычка имеется: повторять за собеседником отдельные слова, — спокойно объяснил Смирнов и, отсекая всяческие посторонние эмоции, напомнил: — Мы готовы начать нелегкий разговор.

— А я все никак на него не соберусь, — признался Дмитрий Федорович. Бесшумно подошла Светлана, расставила бутылку, рюмки, закусочные тарелки, блюдо с сыром, блюдо с нарезанным лимоном. Дмитрий Федорович щелкнул ногтем по этикетке драгоценного коньяка. — Может, это поможет?

— Я нужна? — спросила Светлана.

— Сейчас — нет. Сейчас выпьют только мужчины, — решил Дмитрий Федорович.

Светлана вышла, а Казарян спросил:

— Вы, ведь, Дмитрий Федорович, в молодости в Средней Азии работали?

— Было дело. А, собственно, о чем это вы? — и вдруг сам понял: — Считаете, что у меня имеются феодальные замашки? Вы неправы, молодые люди. Как отец, я стараюсь как можно реже напоминать дочери о ее горе.

— И о вашем, — добавил изначально тихо кипевший Казарян.

— И о моем, — грозно согласился Дмитрий Федорович. — Но мое горе несколько иного порядка. Мое горе, личное горе связано еще и с нарастающей тревогой за судьбу нашей социалистической державы. Но… — Дмитрий Федорович глянул, ворочая головой, на Смирнова, на Казаряна надменным взглядом, давая понять, что распространяться на эту тему с ними — не тот уровень — не собирался и не собирается. — Мы хотели немножко выпить. Так выпьем же, — он артистически разлил по рюмкам и поднял свою: — Пусть ему земля будет пухом.

— И ему, — присовокупил неугомонный Казарян. Дмитрий Федорович уже медленно пил, и поэтому казаряновскую реплику вынужденно оставил без внимания. Но сыскарю Смирнову нетрудно было заметить, что уже поднималась черная злоба в третьем человеке в государстве, хотя держался пока, держался.

— Вы кассету принесли? — спросил Дмитрий Федорович, разливая по второй. Казарян вынул кассету из кармана и положил на угол столика. Дмитрий Федорович глянул на нее и вновь поднял рюмку: — За великий Советский Союз, за нашу партию, за наш народ!

Деваться некуда было: Смирнов с Казаряном выпили и за это.

— А зачем вам кассета, Дмитрий Федорович? — спросил Смирнов.

— Находясь на высочайшем посту, доверенном мне советским народом, я обязан знать все о настроениях определенной части нынешней молодежи, — ответил Дмитрий Федорович и крикнул: — Дочка, принеси магнитофон!

Видимо, Светлана была где-то рядом с магнитофоном наготове, потому что вошла тотчас. Поставила магнитофон на письменный стол, вставила штекер в невидимую розетку, взяла с журнального столика кассету, вложила ее в гнездо, защелкнула крышку, нажала на клавишу и спросила у отца:

— Папа, можно я послушаю?

— Слушай, — разрешил папа. Олег запел популярную свою блатную. — Эту пошлость я уже слышал не раз. Где новые?

— В конце, — сказал Казарян.

— Дочка, — просьбой приказал Дмитрий Федорович.

Светлана перематывала пленку до тех пор, пока не услышала топоровский голос, объявивший: «Деревянный самовар!». Выключила звук и спросила:

— Отсюда?

— Да, — подтвердил Казарян.

Светлана включила магнитофон снова и, будто прячась, клубочком забилась в угол дивана. А Олег пел. Он спел три песни: «Деревянный самовар», «Директор леспромхоза» и «Козел на поляне». Несколько секунд еле слышно шипела пустая пленка, потом в магнитофоне щелкнуло, и он выключился. Эти три песни были плачем мертвого Олега Топорова по ним, живым, призывом одуматься, требованием жить по-человечески. Казарян закрыл лицо руками, Смирнов без спроса налил себе и выпил, Светлана тихонечко скулила и плакала. О ком думала, кого жалела? Олега? Владислава?