Анатолий Степанов - Чума на ваши домы. Уснувший пассажир. В последнюю очередь. Заботы пятьдесят третьего. Деревянный самовар (пьянки шестьдесят девятого года)

Он заканчивал свое сочинение, когда услышал рев и свист вертолета. Улетал генерал Есин. Улетал истерзанный сомнениями, опутанный страхом неопределенности, жалеющий себя до бесконечности неплохой парень Петя. Скорее всего, в дым пьяный.

Смирнов дописал последнюю фразу, поставил точку, число, месяц, год, расписался, откинулся на спинку стула, с треском в суставах и мышцах потянулся. Дело было сделано, и он вспомнил об утренней заначке. Заглянул за кресло и — о радость! — увидел ее, ополовиненную.

Не торопясь, он в течение получаса прикончил остаточные сто пятьдесят под печенье и конфетки, принесенные Жанной. К счастью, в его номере не убирались, и он нашел в пепельнице довольно большой чинарик от сигареты, оставленный генералом. С наслаждением сделал четыре затяжки и приготовил постель. Ровно в час ночи он заснул.

Проснулся поздно, потому что в Нахте делать больше нечего было. После бритья и душа взглянул на часы. Было десять тридцать. До отлета самолета оставалось четыре часа. В ментовку решил не ходить. Медленно оделся, с солдатской тщательностью сложил вещички: рубашки в квадратную пачечку, брюки по швам и в полдлины, ботинки и шлепанцы каждый в отдельную полосу газеты, шильце-мыльце и прочие туалетные причиндалы в специальный мешок. По строго заведенному порядку все в сумку: первыми две пары брюк, как раз по длине сумки, вторыми — верхние рубашки и нижнее белье с носками и носовыми платками, затем прослойка из нескольких газет, милицейские тужурка и штаны, еще прослойка, папка с бумагами, а сверху обувь и туалетный мешочек. Укутал все это пользованной темно-синей рубашкой, а поверх нее положил фуражку. Решил лететь в штатском. Зажурчала молния, и подполковник Смирнов уже хотел улететь.

Есть ему не хотелось, но он вспомнил Матильду. И улыбнулся по-детски счастливо, благо не видит никто. Он вспомнил еще кое-что: сегодня она дежурила.

— А вы когда выезжаете?! — требовательно спросила Смирнова, закрывавшего дверь, потная уборщица, орудовавшая в соседнем номере.

— Когда захочу, — резонно ответил Смирнов, ожидая услышать вдогон нечто плебейски язвительное. Но номер, в котором он жил, был райкомовский, и уборщица на всякий случай сдержалась.

Как всегда после быстро и удачно сделанной работы, внутри где-то под сердцем образовывалась пустота, тотчас заменявшая мгновенную острую радость успеха. Пустота дезориентировала; пустота тихо нашептывала: ну и что?; пустота убивала желания и обессиливала, давая понять, что все суета сует и всяческая суета. Смирнов тряхнул башкой и волевым усилием заставил себя вспомнить ямочки на щеках улыбающейся Матильды.

По лестнице взлетел, как горная антилопа. Матильда у стойки улыбалась другому, смеявшемуся шоферюге, который, верно, удачно пошутил. Шофер этот был единственным посетителем закусочной и поэтому имел право, не отвлекая от дела, развлекать буфетчицу.

Смирнов на мягких лапах, не замеченный никем, добрался до стойки и оглушительно кашлянул. Даже шофер вздрогнул, чуть не уронив тарелку с котлетой.

— Ну, батя, ты даешь! — изумленно восхитился он, разглядывая Смирнова.

— Ты котлету ешь, сынок, — посоветовал Смирнов. Не понравилось ему, что его в присутствии Матильды тридцатилетний мужичок батей назвал.

— Имеешь право командовать? — осведомился шофер-шутник.

— Человек всегда имеет право… — полупропел начало куплета знаменитой советской песни Смирнов, и закончил прозаическим: — А я — человек. Простой советский человек.

— Вот таких простых я больше всего опасаюсь, — заметил шофер и направился к столу, на ходу предостерегая: — Не верь ему, Матильда.

— Я ждала вас, Александр Иванович, — тихо сказала она.

— Я сегодня улетаю, Тилли.

— Я знаю.

— Откуда? — удивился Смирнов.

— Поземкин сказал. Прибежал сюда с раннего утра, тайно выпил сто пятьдесят и порадовался вслух, что вчера генерал улетел, а сегодня вы улетаете.

— Колобок хренов, — разозлился Смирнов. — Я от бабушки ушел, я от дедушки ушел…

— Вы — дедушка? — догадалась Матильда.

— Господи, и ты туда же! Запомни, Тилли, я еще молодой.

— Запомнила, с первой нашей встречи запомнила, — призналась Матильда и сразу же о другом: — Колобок — не самый плохой здесь, Александр Иванович.

— Но самый вредный, Тилли.

— Чем же?

— Тем, что ты его считаешь вполне приемлемым для совместного обитания на земле. Пойми, Тилли, поземкинские закрытые глаза — это убийство прокурора, это убийство Ратничкина, это убийство Олега.