Элизабет Джордж - Тайник

— А ты, значит, обыкновенный сутенер, да и все.

— Все было совсем не так. Я же видел, что он ей нравится. И ничего страшного в этом не было. Она бы и не узнала никогда, не реши она превратить свою жизнь в рулон туалетной бумаги, чтобы истратить ее на какого-то придурка. Поэтому я просто должен был ей сказать. Она не оставила мне выбора. Это было сделано ради ее добра.

— Как и сама сделка? — спросила Дебора. — Хочешь сказать, тебе она была не нужна? Разве ты не желал заключить ее, и разве ты не использовал для этого свою сестру? Разве не так все было?

— Ну ладно. Да. Так. Но зачем было так серьезно все воспринимать? Не надо было зацикливаться.

— Правильно. А она взяла и зациклилась, — напомнила Дебора. — Потому что трудно поступить иначе, когда тебя обманывают.

— Никто ее не обманывал. Все она видела, только понимать не хотела. Господи, и почему она никогда ничего не забывала? Все, что попадало ей внутрь, гноилось там, как незаживающая рана. Вечно она думала о том, как все должно было быть, по ее мнению.

Дебора знала, что по крайней мере в одном он прав: Чайна имела привычку определять цену всему, что предлагала ей жизнь, и всегда считала, будто та ей сильно задолжала. В последнем разговоре с ней Дебора наконец поняла: Чайна слишком многого ждала от людей. От жизни. Ее ожидания и стали причиной тех разочарований, которые привели ее к роковому концу.

— Но хуже всего то, Дебс, что ее никто не заставлял это делать, — сказал Чероки. — Никто не приставлял заряженный револьвер ей к виску. Он заигрывал с ней, а я свел их вместе, это верно. Но все остальное она позволила сама. И позволяла снова и снова. Так с какой стати я оказался во всем виноватым?

На этот вопрос у Деборы не было ответа.

«В последние годы члены семейства Риверов слишком часто перекладывали друг на друга вину за свои поступки», — подумала она.

В дверь отрывисто постучали, и в комнату вошел Саймон. Кивнув Чероки, он спросил у Деборы:

— Готова ехать домой?

— Еще бы, — улыбнулась она.

Фрэнк Узли дождался двадцать первого декабря, самого короткого дня и самой длинной ночи в году. Закат в этот день наступает рано, а именно закат и был ему нужен. Длинные тени, которые предметы отбрасывают в этот час, подходили ему как нельзя лучше, скрывая его от глаз посторонних, чтобы те не стали нечаянными свидетелями последнего акта его личной драмы.

В половине четвертого он взял сверток. Картонная коробка стояла на телевизоре с тех самых пор, как он привез ее из Сент-Сэмпсона. Края были склеены липкой лентой, но Фрэнк еще раньше приподнял ее, чтобы проверить содержимое. Все, что осталось от его отца, уместилось в обычном пластиковом пакете. Прах к праху. Цветом останки напоминали пепел и пыль, но были темнее и легче, а кое-где в них встречались осколки костей.

Он знал, что где-то на Востоке есть обычай перебирать прах умерших. Все члены семьи садятся и палочками выбирают из пепла остатки костей. Что они делают с этими костями, он не знал, — может быть, хранят в домашних усыпальницах, как кости мучеников хранили в ранних христианских церквях, чтобы придать им святость. Но он ничего такого делать не собирался. Все останки отца станут частью того места, которое Фрэнк выбрал для его последнего упокоения.

Сначала он решил, что это будет водохранилище. Место, где погибла его мать, примет и отца, даже если не развеивать над водой останки. Затем он вспомнил об участке у церкви Святого Спасителя, отведенном под музей войны. Но передумал, ведь похоронить отца на земле, отданной людям совсем иного склада, граничило бы со святотатством.

Он бережно вынес то, что осталось от отца, на улицу и уютно устроил в пассажирском кресле старенького «пежо», заботливо обернув старым полотенцем, с которым бегал на пляж в детстве. Потом со всеми предосторожностями выехал из Тэлбот-Вэлли. Деревья уже совсем оголились, и только дубовая рощица на южном покатом склоне долины еще сохраняла листву. Но и там листья густым ковром лежали на земле, окружая большие уютные стволы пелеринами цвета шафрана и умбры.

Дневной свет всегда рано покидал Тэлбот-Вэлли. Яркие огни зажглись в окнах редких коттеджей, притаившихся между холмами, чьи склоны веками подмывали ручьи. Но едва Фрэнк въехал из долины в Сент-Эндрю, характер местности резко переменился, а вместе с ним и освещение. Склоны, издавна служившие пастбищем для коров, уступили место полям и деревушкам, где дома, окруженные десятком-другим теплиц каждый, поглощали и отражали последние солнечные лучи.