Николай Леонов - Стервятники

— Извини, Гриша, служба.

— Я понимаю, зачем вы меня с собой взяли?

— По справедливости ты должен своими руками их взять. А если завяжется перестрелка, я тебе "макарова" верну и ты меня прикроешь.

Двадцать верст по глине, ухабам и лужам они прошли быстро и без остановок. Рассвело, и крыши брошенной деревеньки появились из-за поворота.

— Встань у ближайшей хаты, — приказал Гуров, — переобуться, проверить оружие. Вперед меня никому не лезть.

Станислав, страхуешь, Григорий пока остается в машине, Валентин, возьми бинокль, огляди хаты, если обнаружишь движение, скажешь.

Гуров и Крячко надели резиновые сапоги, выскочили и, чавкая по тяжелому осклизлому грунту, направились к хате, окна которой были крест-накрест забиты досками.

Чуть в стороне залаяла собака, ей ответили две шавки похлипче. Ближайшая хата темнела сорванной с петель дверью.

— Почему не взяли собаку? — спросил Гуров. Станислав счел вопрос риторическим и промолчал. Он держался на шаг позади и чуть правее своего друга и начальника, сдерживая себя, чтобы не выскочить вперед.

До хаты оставалось метров двадцать, оптимальное расстояние для пистолетного выстрела. Крячко поймал себя на подлой мысли. Если Гурова ранят, когда он, Крячко, был страхующим, то ему хватит позора на всю оставшуюся жизнь.

До черного дверного проема оставалось шагов десять, когда висевшая на одной петле дверь качнулась. Гуров прыгнул в сторону, упал в грязь. Станислав выстрелил навскидку, в хате, словно ребенок, закричала кошка.

Они вошли в хату, включили фонари, убедились, людей здесь давно нет, а кошка сидела на верхней полке, сверкала зеленью глаз.

— Человек от страха падает в лужу, кошка от страха кричит и забирается повыше. Стреляешь, Станислав, ты здорово, теперь все живые на этом кладбище знают, мы приехали. — Гуров вымыл руки в бочке с водой, кое-как отряхнулся.

— К следующей хате я иду впереди, ты страхуешь, палишь по кошке, заявил решительно Крячко.

— Хорошо, — мягко ответил Гуров.

Они двинулись вдоль забора на соседский огород, точнее, участок плохо огороженной, давно уже не обрабатыванной земли.

— Заметил женщину в четвертой хате по правую руку, — сказал запыхавшийся от тяжелой ходьбы Нестеренко. — Я иду с вами, вы, кроме Арбата и Тверской, ничего не понимаете. Городские! — Он презрительно сплюнул.

— Хорошо, — вновь согласился Гуров. Станислав взглянул на него подозрительно.

Гуров сошел с огородов, двинулся по единственной улице, отер ладони о куртку, закурил. Крячко и Нестеренко переглянулись, вопросов не задавали, двинулись за полковником. У забора, за которым лаял пес, хрипел, рвал цепь, Гуров остановился, кивнул Станиславу на калитку, безразлично сказал:

— Зайди, переговори. — Гуров повернулся к Нестеренко, вздохнул: Лопухнулись мы, Валентин. Я хоть в деревне и не жил, но глаза видят не только Арбат. Лопухнулись, следовало вчера приезжать. Своему чутью не доверяю, видно, стар становлюсь, ленив.

Пес наконец умолк. Крячко и коренастый рыжебородый мужик быстро шли через двор.

— Зацепин я, — сказал рыжебородый, обращаясь к Гурову. — В пятницу прибыли двое парней, я сразу понял, деловые и прячутся. Нынче тут делать нечего, а водку трескать можно и в Москве.

Парни остановились у Егоровны, вроде как сродственники. Два дня не выходили, потом заглянули к соседке-молодухе.

Она у нас одна, а мужик ейный, тракторист, не просыхает. Ну, чего у них там было, я не ведаю, мне не наливали. А вчера, еще засветло, подкатила машина, похожа на вашу, вот я номер записал, — мужичок протянул обрывок бумаги. — Приехало трое, может, четверо. Из хаты доносился шум, видно, пили сильно, темень сгустилась, машина уехала, фарами брызнула, цепями лязгнула, гостей увезла.

— Всех? — с надеждой спросил Гуров.

— Нет, только тех, что приехали, двое остались.

— Так уже темно было, как же вы разглядели?

Мужичок кривился, теребил бороду.

— Не обижайтесь, говорите, я слушаю. — Гуров бросил окурок, зажег новую сигарету, угостил мужичка, услужливо дал прикурить, чем снискал уважение.

— Я, начальник, сам по молодости не без греха, почуял неладное. Ну, отвязал своего Мишутку, двинул к Егоровне. В хате топор вешай, надымлено, водярой воняет, дух не перевести. Два парня и Егоровна еще теплые, но уже. — Он перекрестился. — То ли водка дурная, то ли что еще. Пойдемте, покажу.

Смотреть на трупы было неинтересно. Гуров приказал собрать со стола посуду, упаковать, забрать трупы молодых, дал двести тысяч рыжебородому, попросил схоронить Егоровну.