Эд Макбейн - Удар молнии

— Где работает ее муж? — спросил Хейз. — Этот самый полицейский?

— Предпочел бы воздержаться от ответа.

— Где вы были вчера вечером? — спросил Хейз, внезапно наклоняясь к Бенсону.

— Что?

— Вчера, вчера вечером. Слушай, Стив, какое вчера было число, посмотри в календаре.

— Что? — на сей раз переспросил Карелла. Повторять не надо было, он слышал вопрос. Но его удивило внезапное раздражение, прозвучавшее в голосе товарища. Ладно. Бенсон спит с женой полицейского. Не такая уж и сенсация в их департаменте. Взять хоть Берта Клинга, который недавно развелся, потому что жена изменяла. Так чего же злиться?

— Какое вчера было число? — нетерпеливо повторил Хейз. — Скажи ему.

— Тринадцатое октября.

— Где вы были тринадцатого октября.

— Ну... с ней, с этой женщиной.

— С женой полицейского?

— Да.

— И снова в постели?

— Да.

— А ты рисковый парень, верно? — с той же злостью заметил Хейз Глаза его сверкали, а рыжие волосы словно полыхали огнем — Так как ее зовут?

— Не скажу.

— Как зовут ее, мать твою так? — Хейз схватил Бенсона за локоть.

— Эй, — попытался вмешаться Карелла, — полегче.

— Как зовут ее? — Хейз еще крепче сжал локоть Бенсону.

— Не скажу.

— Мистер Бенсон, — тяжело вздохнул Карелла, — вы отдаете себе отчет...

— Отпустите руку.

— ...в том, что Марсия Шаффер была убита в прошлый четверг вечером...

— Да, черт бы вас подрал, мне это известно! А ну-ка, отпустите руку, — заорал он и попытался вырваться. Но Хейз по-прежнему сжимал его локоть.

— ...и что ваше алиби на тот вечер...

— Никакое это не алиби!

— И на другой вечер, когда убили еще одного человека...

— Я никого не убивал!

— Единственное, что может подтвердить это...

— Ее зовут Робин Стал, будьте вы прокляты, — выкрикнул Бенсон, и Хейз отпустил его.

Порой Коттону Хейзу действительно хотелось называться Большим Быком. Он ненавидел свою фамилию. Почему, сказать трудно. Хейз. Звучит почти как поц. Ненавидел он и свое имя — Коттон Никого на свете не зовут Коттоном, за исключением Коттона Мэзера, а он умер еще в 1728 году. Но отец Хейза был человеком глубоко верующим и считал, что Коттон Мэзер — это величайший из пуританских проповедников, и назвал сына в честь этого колониста, который искал Бога и охотился за ведьмами. А салемские процессы отец Хейза благополучно вычеркнул из памяти, он вообще легко забывал всяческие неприятности, решив, что это просто мелкая месть со стороны городка, которая понадобилась для изживания собственных страхов. Джеремий Хейз (почему, кстати, он не назвал сына Джеремий младший) просто освободил Коттона Мэзера от всякой ответственности за то, что тот превратил людей в фанатиков веры, и назвал сына в его честь. А почему, например, не Лефти? Хейз не был левшой, но все равно Лефти было бы лучше, чем Коттон. Лефти Хейз. Любой уличный воришка вздрагивал бы при этом имени.

Случалось так, что Хейз ненавидел всех, кто не был полицейским. Это относилось и к женам и любовницам полицейских. Если они не служат в полиции, то им неведомо, каково приходится там людям. Рассказываешь женщинам, что сегодня днем тебя едва не ухлопали, а они не прочь потолковать о маникюре, о новом лаке, который удлиняет ногти. Три часа назад тебя едва не прикончили из Магнума 357, а их ногти интересуют. Нет, тем, кто не служит в полиции, тебя не понять. Однажды Хейз сказал Мейеру, что в «Звездных войнах» все поставлено с ног на голову. Нельзя говорить: «Пусть с тобою пребудет сила», надо: «Пусть ты будешь там, где сила».

Те, кто остаются по ту сторону силы, просто слышать не хотят о полицейской службе. Все согласны, что в этом городе неплохо побывать, но кому хочется жить здесь? А те, кто живут, постоянно жалуются. Но не на то они жалуются, что действительно делает здешнюю жизнь по-настоящему тяжелой, а на работу, и так просто невозможную, если тебе выпала доля полицейского. Они не знают, что такое настоящая мерзость. Они даже слышать не хотят о мерзости в этом или любом другом городе. Эта мерзость белая как бумага, липкая, и к ней пристают личинки. Мерзость — это повседневная жизнь полицейского-оперативника.

Жены и любовницы полицейских понимают, что им приходится наблюдать мерзость двадцать четыре часа в сутки, но слышать про это не хотят. Они ходят в церковь и молят Бога уберечь их мужей и любовников, но по-настоящему знать о мерзости ничего не хотят. Иногда даже молятся, чтобы им не приходилось слушать о ней, знать о ней, об этой отвратительно-белой, как глист, как личинка, мерзости. Иногда они пытаются забыть о ней, изменяя мужьям с теми, кто в полиции не служит. Потом они отмаливают грехи, по крайней мере, им не приходится касаться руками этой мерзкой слизи.