Ю Несбё - Пентаграмма

Она налила ему кофе. Он пробормотал: «Danke», продолжая листать номер «Обзервера», купленный, как обычно, в гостинице на углу улицы вместе со свежими круассанами, которые выпекал местный кондитер Глинка. Она никогда не была за границей (разве что в Словакии — разве ж это заграница!), но он уверял, что теперь Прага ни в чем не уступает другим европейским мегаполисам. Когда-то ей хотелось путешествовать. До того как они встретились, в нее влюбился один американский предприниматель, приехавший в Чехию по делам. Ее сняли ему в подарок пражские коллеги по фармацевтической промышленности. Американец оказался милым, невинным толстячком, который обещал ей все на свете, если только она уедет с ним в Лос-Анджелес. Разумеется, она согласилась. Но стоило рассказать об этом Томасу — ее сводному брату и сутенеру, — как тот направился прямиком в номер к американцу и пригрозил ножом. На следующий день предприниматель съехал, и она больше никогда его не видела. А четыре дня спустя, когда она сидела и, переживая, пила вино в баре на Вацлавской площади, появился другой человек. Из глубины зала он наблюдал, как она отшивает одного за другим приставучих мужчин. «Именно тогда я в тебя и влюбился», — всегда говорил он. Не из-за того, что она нравилась другим, а из-за того постоянства, с которым она отвергала их заигрывания, из-за неподдельной чистоты и непорочности. Он говорил, что и сейчас остались люди, которые это ценят.

В тот раз она разрешила ему угостить ее вином, поблагодарила и пошла домой одна.

А на следующий день он позвонил в дверь ее крохотной квартирки в Страшнице. Он так и не раскрыл секрет, как тогда нашел ее адрес. Но в то мгновение жизнь из серого цвета перекрасилась в розовый — к ней пришло счастье и с тех пор не уходило.

Он листал газету, и листы хрустели в его руках.

Ведь совершенно ясно: такого в ее жизни больше не будет. Если бы не тот пистолет в его чемодане!..

Но она уже решила забыть о пистолете и обо всем остальном. Кроме главного: они счастливы, она его любит.

Она села рядом, не сняв фартука: она знала, что ему нравится, когда она в фартуке. Все-таки она разбиралась в том, как угодить мужской душе. Главное искусство — не показывать, что ты это знаешь. Посмотрела на живот, и улыбка сама собой появилась на ее губах.

— Мне нужно кое-что тебе рассказать.

— Да? — Газетный лист не скрыл его усмешки.

— Обещай, что не рассердишься. — Улыбка на ее губах становилась все шире.

— Обещать не могу, — ответил он, не поднимая взгляда.

Она застыла, все еще с улыбкой на лице.

— Что?..

— Полагаю, ты хочешь мне рассказать, что ночью вставала, чтобы обыскать мой чемодан.

Только сейчас она заметила, как изменился его акцент. Певучесть почти пропала. Он отложил газету и посмотрел на нее.

Когда-то она клялась никогда ему не врать: все равно не получится. Но теперь набралась смелости и отрицательно помотала головой. Правда, с лицом она ничего не могла поделать.

Он поднял бровь.

К ее горлу подступил ком.

Прошло мгновение, секундная стрелка больших кухонных часов, которые она купила в «ИКЕА» за его деньги, беззвучно сделала маленький шажок.

Он улыбнулся:

— И там нашла связки писем от моих любовниц, верно?

Она удивленно заморгала.

Он подался вперед:

— Я же шучу, Ева. Что-то не так?

Она кивнула.

— Я беременна, — прошептала она неожиданно быстро, как будто боялась опоздать. — У меня… у нас… будет ребенок.

Он неподвижно сидел и смотрел в одну точку, слушая о том, как сначала у нее появилось подозрение, потом она пошла к врачу и вот теперь знала наверняка. Когда рассказ закончился, он встал и вышел из кухни. А вернувшись, протянул ей маленькую черную сумку.

— Я езжу к маме, — сказал он.

— Что?

— Ты спрашивала, что я делаю в Осло. Езжу к маме.

— У тебя мама… — На самом деле она подумала: «Неужели у него и вправду есть мама?», но закончила: — В Осло?

Он улыбнулся и кивнул на сумку:

— Открой, любовь моя. Это тебе и ребенку.

Она зажмурилась. Открыла глаза и зажмурилась снова. И только потом нашла силы заглянуть в сумку.

— Какая прелесть! — Она почувствовала, как глаза наполняются слезами.

— Я люблю тебя, Ева Марванова. — Его голос снова стал певучим.

Он обнял ее, и она улыбнулась сквозь слезы.

— Прости меня, — шептала она. — Прости. Ты меня любишь, а большего мне знать и не нужно. Остальное неважно. Ты не обязан рассказывать мне про маму. Или про пистолет…

Она почувствовала, как его тело застыло в ее объятиях, и прошептала в самое ухо: