Игорь Минутко: Двенадцатый двор

— Какая поправка? — спрашивал я.

— Поправка на время, в котором мы живем. Ты со мной не согласен?

Черт! Я был не согласен, но никак не мог понять, в чем.

И он приходил мне на помощь.

— Скажи, Петя... Вот ты разбираешь сложное дело, ищешь истину. Эта истина объективна?

— Всегда объективна! — выпаливал я.

— Никогда не объективна, — спокойно говорил Николай Борисович. — Она всегда социальна. Мы с тобой служим социализму, служим классу...

«Мы с тобой...» — думал я.

— ...и только с его позиций подходим к любому делу. И добиваемся решения этого дела в его интересах.

Наверно, что-то протестующее возникало у меня на лице.

— Конечно, — быстро добавлял Николай Борисович, — оставаясь верными и фактам и логике. Но никогда... Никогда, — повышал он голос, — мы не должны забывать, что юриспруденция не объективная наука, а социальная, классовая.

Я чувствовал: он балансирует на какой-то грани, за которой для меня многое станет ясным.

Лучше меня это чувствовал сам Николай Борисович.

Он подходил к столику, наливал в высокие рюмки коньяк.

— Итак, в деле Зипатова мы остановились на показаниях его любовницы... — Он поднимал рюмку; я видел, как крепко его сильные пальцы с рыжими волосками сжимают эту рюмку. — Выпьем, и скажи мне: почему, по-твоему, она раскололась на первом же допросе?

А я весь был полон каким-то неосознанным, абстрактным протестом. Он не находил никакого конкретного выхода.

Впрочем, постепенно все-таки нашел. У меня появилась, наверно, дурная привычка дразнить Николая Борисовича, когда разговор по какому-нибудь поводу касался его жизни. И мой хладнокровный шеф быстро выходил из равновесия. В таких случаях я чувствовал его какую-то беззащитность, и она странным образом доставляла мне удовольствие.

Стажировка моя проходила успешно, уже через семь месяцев мне присвоили чин юриста третьего класса — было много работы. Теперь я имел право на самостоятельное ведение дел.

Накануне того дня, ставшего решающим в моей жизни, мы сидели у Николая Борисовича, пили черный кофе из маленьких фарфоровых чашечек. Я заметил у него эту привычку — тяготение ко всему модному: современная безликая мебель, записи ультрасовременной музыки, черный кофе для гостей, польские иллюстрированные журналы.

За открытыми окнами был темный августовский вечер. В липах шумел дождь, из больничного сквера резко пахло мокрыми цветами. Светил торшер над низким столиком, мы пили кофе. Напротив сидела жена Николая Борисовича, Таисия Яковлевна, бледная, в глухом темном платье, смотрела на меня настороженными глазами.

Во мне клокотала этакая развязность.

— Вот, Николай Борисович, дело о поджоге в Задворье, — продолжаю я, откидываясь на спинку кресла. — Откровенно говоря, я не совсем понимаю, зачем вы мне даете читать все эти дела. Они у вас, простите, близнецы какие-то. Пять дел — и везде преступления по одним мотивам: заела человека собственность, и пожалуйста — готов тебе вор, убийца, клеветник. А не кажется ли вам, Николай Борисович, что вы, простите, по шаблону работаете: все преступления — под одну мотивировку!

— Не кажется. — Николай Борисович говорит медленно и смотрит мне в глаза, а в его глазах настороженность. — Я тебе, Петя, для того и даю изучать эти дела, чтобы ты понял: коль скоро человек превращается в собственника, он уже потенциальный враг нашего общества. И в своей практике ты с этим неизбежно столкнешься. — Он ритмично барабанит пальцами по столу.

Когда Николай Борисович волнуется, он говорит очень правильно, как по бумажке читает.

«Ага!» — злорадно думаю я и перехожу в наступление:

— Постойте, постойте, Николай Борисович! Вот вы говорите: собственность, собственность! Губит человека. Но вот вас-то собственность не погубила!

Он молчит некоторое время.

У Таисии Яковлевны порозовели щеки.

Он отпивает кофе, улыбается.

— Ты о чем, Петя? — В его голосе дальняя растерянность.

Я торжествую. И в то же время из глубины души поднимается гадливость к себе.

— Как о чем! Разве у вас нет собственности? Квартирка обставлена. Книги, холодильник. А «Волга»? Что же вы не стали преступником, а?

Таисия Яковлевна подливает в чашки кофе, и рука ее слегка дрожит.

— Как ты еще молод, Петя, — снисходительно говорит Николай Борисович. Похоже, он переходит в наступление. — Непростительно молод... Ведь о чем идет речь? Я толкую тебе о тех случаях, когда собственность полностью поглощает человека, когда он становится рабом вещей и не видит за ними белого света.