Луиз Пенни: Самый жестокий месяц

Он хлестал этими словами Гамаша, пока тот не перестал улыбаться и просто смотрел на Франкёра, трясущегося от злости. Наконец Гамаш кивнул, повернулся и вышел. Он знал, что есть вещи, которые не умирают.

Несколько дней спустя Гамаши, включая и Анри, были приглашены на вечеринку в Три Сосны. Стоял солнечный весенний день, зеленые листочки распустились, и деревья отливали всеми оттенками зеленого. Они тряслись по грунтовой дороге под балдахином свежей зелени, сияющим, как витражное стекло в Святом Томасе, и вдруг обратили внимание на необычную активность у одной из обочин. И хотя Гамаш толком еще не видел, что это такое, он понял, что возле старого дома Хадли происходит какое-то действие, и спросил себя, уж не решили ли жители снести его. Какой-то человек вышел на середину дороги и показал им на обочину. Месье Беливо, в комбинезоне и малярной кепке, улыбался:

– Bon. Мы все надеялись, что вы приедете.

Бакалейщик наклонился к открытому окну машины и погладил Анри, который высунул морду над плечом Гамаша, чтобы посмотреть, с кем это разговаривает хозяин, отчего возникло впечатление, будто за рулем сидит собака. Гамаш открыл дверцу, и Анри выпрыгнул из машины под приветственные крики жителей, видевших его в последний раз еще щенком.

Не прошло и нескольких минут, а Рейн-Мари уже стояла на приставной лестнице и отскребала шелушащуюся краску со старого дома. Гамаш тем временем счищал лишайник с наличников на окнах первого этажа. Он не любил высоты, а Рейн-Мари не любила наличников.

Он скреб, и у него возникало ощущение, что дом стонет, как Анри, когда Гамаш треплет его за уши. Стонет от удовольствия. С дома соскребались годы разложения, годы небрежения, печали. Дом возвращали в его исходное состояние, искусственные наслоения снимались. Быть может, он стонал все время? Быть может, старый дом стонал от удовольствия, когда наконец его посетили люди? А они считали его злобным.

Нет, жители деревни вовсе не собирались сносить старый дом – они пришли, чтобы дать ему еще один шанс. Они возвращали его к жизни.

Он прихорашивался на солнце, сиял свежей краской. Люди вставляли новые окна, другие чистили дом изнутри.

– Хорошая весенняя уборка, – сказала Сара, владелица пекарни, поправляя длинные каштановые волосы, выбившиеся из узла на затылке.

Разожгли мангалы под барбекю, и жители деревни подходили, чтобы выпить пива или лимонада, поесть бургеров и сосисок. Гамаш взял пиво и остановился, глядя с холма на Три Сосны. В деревне царил покой. Здесь были все – старые и молодые, даже больных привели, усадили их на садовые стулья и дали кисти, чтобы каждый житель деревни приложил руку к дому Хадли и снял с него проклятие. Проклятие боли и скорби.

Но больше всего – одиночества.

Не было здесь только Клары и Питера Морроу.

– Я готова, – пропела Клара из своей мастерской.

Лицо ее было покрыто краской, и она вытирала руку о масляную тряпку, слишком грязную, чтобы от нее был какой-то толк.

Питер стоял у ее студии, успокаивая себя. Он глубоко дышал и читал про себя молитву. Молитву-мольбу. Он молил, чтобы картина Клары оказалась истинно, неоспоримо и непоправимо ужасной.

Он давно перестал сражаться с тем, от чего бежал с детства, от чего прятался, хотя эти слова преследовали его при свете дня и во тьме ночи. Он разочаровал отца, который хотел, чтобы сын всегда был лучше всех. Но Питер знал, что его ждет неудача. Всегда находился кто-то лучше.

– Закрой глаза.

Клара подошла к двери. Он сделал, как она велела, и почувствовал, как ее маленькая рука опустилась на его плечо, направляя его.

– Мы похоронили Лилию на деревенском лугу, – сообщила Рут, подходя к Гамашу.

– Мне очень жаль, – сказал он.

Рут тяжело опиралась на трость, а за ней стояла Роза, превратившаяся в красивую, здоровую утку.

– Бедняжка, – сказала Рут.

– Счастливица, она была объектом такой сильной любви.

– Любовь ее и убила, – возразила Рут.

– Если бы не любовь, она умерла бы раньше.

– Спасибо, – сказала старая поэтесса и повернулась посмотреть на старый дом Хадли. – Бедняжка Хейзел! Она так любила Мадлен. Даже я это видела.

Гамаш кивнул:

– Я думаю, зависть – самое сильное чувство. Она вынуждает нас делать немыслимые вещи. Зависть поедала Хейзел. Зависть пожрала ее счастье, ее удовлетворенность жизнью, ее здравый смысл. В конце Хейзел была ослеплена горечью и не могла увидеть, что у нее уже есть все, что ей нужно. Любовь и дружба.

– Она любила не умно, но слишком сильно. Кому-нибудь следует написать об этом пьесу, – сказала Рут, горестно улыбнувшись.