Андрей Анисимов: Подарок дьявола

Москва. 1534 год. Январь

Дверь кабака распахнулась, и вместе с клубами хмельного марева на улицу вывалился Афанас Крупнин. Покосил звериным взглядом на караульных, содрал с себя рубаху, заорал благим матом:

– Бабу хочу! В сугробе бабу, чтоб задницей в снег. Прошка, волоки Глафиру, она ядреней.

Прошка возник, как черт из коробочки. Запрыгал вокруг, зашептал:

– Батюшка, Глафиру никак нельзя. Ее к государю в палаты давеча забрали.

– Кто посмел! Почему к нему?! Он же в немощи. Отдайте девку! Покрошу!

Озверевший Крупнин выхватил из-за кушака пистолю. Прошка повис на руке, получил в зубы, но кремень вышиб искру и пистоля бабахнула в небо. Утирая окровавленную пасть снегом, половой истошно позвал на помощь. Дружки из кабака навалились на Крупнина, уволокли в орущее чрево вертепа, закружили, раскатали на лавке, стали вливать из ковша прозрачную огненную жидкость. Афанас мычал, вращал зрачками, но глотал. Икнув два раза, смирился и затих.

За шумом и пальбой никто не заметил, как из потайного лаза шмыгнула тень. Скрываясь лицом, лазутчик пробежал в ближайший закоулок. Через минуту из тесаных ворот вылетел всадник, кривой улочкой обогнул кабак, промчался мимо церкви Сретенья, мимо теремов Зарядья и проскакал в кремлевские ворота. Не успел сторож на башне ударить в полночный колокол, а Иван Васильевич уже слушал доклад своего доносчика:

– Григорий Стрига, Степанов сын, похвалялся, что на соколиной охоте самого царя за пояс заткнет. Сашка Грядной и того хлестче бахвалился: мол, без моего совета Иван Васильевич ни одной бумаги не составит, будь она по посольскому приказу или церковной.

Государь слушал и ухмылялся в негустую бороду. Его тайный помысел начинал приносить свои ядовитые плоды. От огненного зелья языки отступников развязывались и выплевывали скверну. Пыточные застенки, дыбы и все, чем владели мастера разбойного приказа, с новым веселым напитком в сравнение не шли. Царь сразу оценил силу зеленого змия. А бояре да думные люди кривились. Называли зелье бесовским гостинцем, даром сатаны, подарком дьявола. После родимой браги, медовухи и сладкого фряжского вина горький рецепт алхимика Андрюшки Слободского им не показался. Они даже заходили вокруг царя кругами, понося изобретателя и добиваясь его неволи.

Знал, конечно, царь-государь – он про все в своем царстве-государстве знать должен, – что еще при деде его, Иване III Васильевиче, в монастырях Новгородской и Тверской земель наладили производство огненного зелья из ржи-хлебушка. Но поначалу в малых количествах для местных настоек-травничков. А как попытались самим хлебным вином торговать, Иван III Васильевич им всю свою строгость показал, и дело это вроде бы заглохло. А тут, глянь-ка, безо всяких святых отцов обошлось. Так что Иван Васильевич смышленого стрельца наградил, отписал от войска, скрепил его рецепт царской печатью и дозволил открыть тайный завод. Получив донесение от вновь испеченного заводчика об успешном начале дела, приказал построить первый в Москве кабак. Что и было исполнено в срок.

На Сретенье гуляли пятые сутки… Пятые сутки царские стрельцы держали в боязни всю округу. Новенький, пахнущий сосновой стружкой и смолой кабацкий терем ходил ходуном. Из-за его толстенных стен неслись гогот, крики. И вовсе не вязавшийся с ними тонкий голосок свирели: это дурачок Порфирий тянул сквозь пьяный разгул свою заунывную песню.

Не только мирные путники, но и лихие станичники обходили терем за три версты. Приближаться к царским стрельцам и мешать их веселью грозило острогом. Даже собаки, чуявшие пир, подбегать не решались. Они выли из темноты, постреливая огоньками зеленых глаз в мерцающие квадратики слюдяных окошек.

Издали, с Боровицкого косогора, зазвенели бубенцы. Приказные люди, приподняв шапки, вслушивались в этот перезвон. Один из них испуганно перекрестился:

– Спаси и помилуй… Оне!

Другой прислушался, кивнул:

– Кажись, Оне. Говорили, быдто на богомолье в Лавру собрались, а Оне эвон куда… – И бросился в кабак.

Караульные, как флюгера по ветру, развернулись на приближающийся звон и, прижав секиры к плечу, окаменели. Звон становился громче. Морозная тишь присмиревшей Москвы задрожала от цокота тяжелой конницы. Крытый санный возок царя сопровождала кавалькада ратников с пиками. Возок играючи несла тройка вороных. Грозный любил эту масть за буйную, злую красоту. Только вороные на белом снегу Руси отрывались от искрящегося алмазного савана дорог и парили, словно ангелы смерти.